Меньше всего Родни хочет сейчас оставаться один. Конечно, не отпустить Вальбургу домой никак бы не получилось, но можно было не отпустить Маркуса. Можно было, в конце концов, отправить к черту их всех, и самому тоже пойти к черту, ну или куда-нибудь поближе, где будет много людей, много алкоголя, где можно потратить много денег и все то время, что отделяет этот момент от утра следующего дня. Тогда утром можно будет рухнуть в своей комнате на кровать и наконец заснуть, то есть сделать то, что сейчас точно не получится. Еще позже, выспавшись, можно будет пойти к Тому, во всем покаяться и спросить, что со всем этим дальше делать.
Но отец однозначно намекнул на то, что сейчас лучше дом не покидать, и однозначно намекнул остальным, что им пора отбыть в родные пенаты. На этом однозначность на сегодня и закончилась, потому что теперь, когда Лестрейндж-Холл покинули последние гости, а отец, проводив их, вернулся в комнату сына, Родни не знает, что ему сделать или сказать, хотя знает, что что-то должен. Сделав пару глотков обезболивающего из все той же бутылки, которая недавно помогла Вэл, он понимает, что это ничуть не помогает. Потом начинает собирать использованные склянки в чемодан, пытаясь размышлять о том, что надо пополнить запас в ближайшее же время, но эта мысль, повторяясь, как заевшая маггловская патефонная пластинка, тоже не спасает. Отец молчит, но молчание становится слишком тяжелым и мутным, оно как будто мешает двигаться, и взгляд, который Родни, как ему кажется, то и дело ловит на себе, тоже мешает. Он должен что-то сделать. Его ход первый, хотя казалось, что партия на сегодня сыграна.
- Отец, - это скорее так, чтобы проверить, слушается ли голос, потому что больше здесь нет никого, к кому могла бы быть обращена эта речь. - Ты же знаешь, что я не совсем законопослушный гражданин, да?
Взгляд Родни так и не поднимает, и руки его все еще заняты флаконами, которые он поочередно достает из чемодана, проверяет этикетку, ставит на место. Вопрос, на который ответ и не нужен, разумеется, отец знает, и не раз уже разговоры по этому поводу не давали спокойно жить, но даже если какие-то сомнения и закрались, то все, что происходило сегодня, должно было не просто стереть их в порошок, но и посыпать солью почву, на которой они выросли. Отец все прекрасно знал, но никогда не возражал настолько, чтобы это было похоже на возражение, а не на поощрение. Может быть, потому что был слишком слабым, чтобы возражать, но не может быть. Надо просто признать, что он никогда не возражал, и успокоиться на этом. Но успокоиться не получается, потому что мысли цепляются одна за другую, образуя цепь, которая подтягивает весомый груз других мыслей и воспоминаний.
- Честно говоря, в законе осталось не так много статей, к которым я не имею прямого отношения, - три? Максимум пять? Нет, Лестрейндж не ориентируется в юриспруденции настолько хорошо, чтобы посчитать, но чувство того, что почти все преграды - уже не преграды, все равно остается, и это по-настоящему странное чувство. - Вообще-то совсем немного.
Он криво улыбается, но нет, это совсем не смешно, и улыбка гаснет под напором собственной бессмысленности. Один из флаконов выскальзывает из пальцев, бьется об угол стола, а потом отлетает на пол. Родни достает платок и вытирает с ладони винного цвета жидкость: не кровь, конечно, только зелье. Палочкой орудовать не решается: если уж склянку не в состоянии нормально удержать... Потом все-таки заставляет себя закрыть чемодан, а это значит, приходится смотреть на отца, прямо в глаза, благо тот не сопротивляется.
- Скажи, где та граница, после которой ты сказал бы: "Это уже слишком". Есть что-то, после чего ты собственноручно передал бы меня аврорам? Когда понял бы, что я абсолютно безнадежен, и просто вплотную бы занялся тем, что сделал бы и воспитал других наследников? Скажешь мне? Я хочу быть уверен, что до сих пор не переступил её. Или в том, что переступил её. Правда, я не знаю, в чем именно, но я хочу быть уверен.

Даже странно, что его сбивчивая речь не наталкивается на стену молчания, а получает ответ, пусть и какой-то странный. Лестрейндж всегда был уверен, что закон, который может стоить свободы - это одна из самых первых вещей, с которой стоит ознакомиться, а еще в том, что всегда полезно знать, что именно люди считают худшим из возможных преступлений, ведь это забавно, понимать, скажем, что за применение Империуса получишь в большей мере, чем за убийство, или что закону есть дело до того, пытаешь ты человека одним определенным заклинанием или используя для этого самые разнообразные методы и собственную изобретательность. И то, что папа не знает закона, тоже странно, даже, может быть, необъяснимо. Но диалог начат, и это намного важнее таких мелочей.
Зато следующий ответ именно такой, какой Родни хотел услышать. Не тот, на который рассчитывал, а именно хотел, как последняя надежда на общую моральную почву с собственным отцом, без которой взаимопонимание невозможно. Он и сам никогда не мог понять, вообразить себе, что кто-то в здравом уме может собственноручно передать в Азкабан своего отпрыска. Наверно, так до конца и не поверил тогда Нотту, хотя Нотт был убедителен.
- Я бы не сказал, что это очень заметно, папа. Я ведь всегда был рядом, и ты всегда мог на меня полагаться, но этим почему-то не воспользовался. Но я и теперь здесь.
Родни с удивлением смотрит на протянутую ему палочку. Такое ведь всегда невольно воспринимается как жест доверия, даже если понимаешь, что фактически человек, отдавший её тебе, в безопасности, хотя бы потому что это его дом, и вокруг его эльфы. Но это символ, и он, независимо от желания, располагает к чему-то незаметно, но и несравненно большему, чем простой разговор. Хотя, конечно, от предложения всегда можно отказаться, как обычно, просто заявив, что вполне в состоянии справиться с проблемой самостоятельно, а потом свести разговор то ли к молчанию, то ли к очередной ленивой перепалке. Это намного безопаснее того, что поднимается у Родни в душе, что он чувствует, что сделает.
Он подходит чуть ближе, берет протянутую палочку и рассматривает теперь её, вертя в пальцах. Заклинание, которое может очистить другую, его собственную, не из простых, на нем надо полностью сосредоточиться, и в движениях, и в формуле должна быть уверенность, такая, какую он испытывал, очищая палочку Вальбурги. Без уверенности ничего, в лучшем случае, не получится. В худшем, палочка будет испорчена так, что понадобиться настроить ее заново, а проще купить новую, чтобы избежать лишних вопросов. Поэтому нельзя торопиться, ни в коем случае торопиться нельзя. Только откуда взять всю эту уверенность? Родерик опять поднимает взгляд на отца, но он не поддержит разговор о палочках, и о том, как на него можно положиться, тоже не получится сказать.
- Я использовал запрещенную Темную магию. И Непростительные тоже. Не один раз и успешно. Не сразу, конечно, сразу было...
Он на какую-то секунду закрывает глаза и трудно сглатывает, потому что воспоминания, которые должны были бы поизноситься, как будто стали еще ярче, сразу явив перед глазами и равнодушное лицо женщины, выдавшей своею дочь, и мертвого ребенка с пустым взглядом, и волну силы, почти что (но лишь почти) непроизвольно разливающуюся по руке, чтобы превратиться в заклинание, направленное уже на друга. И снег, грязный осенний снег. Может быть, если бы в тот день было солнце, обернулось бы по-другому, но снег не оставлял шанса.
- И я не думаю, что должен прекращать свою практику только потому что это запрещено законом, который непонятно кем написан, - он смотрит отцу в глаза, и ему кажется, что сейчас у него с языка сорвется что-то вроде "ну и что ты теперь на это скажешь?", но ничего такого не срывается, может быть потому что Родни по-настоящему боится услышать то, что отец скажет на это. - Решил, что ты должен знать. Для полноты твоего обо мне представления.
Возможно, об этом следовало бы упомянуть до того, как отец отдал ему свою палочку. Просто чтобы у того был выбор.

Все равно? Да, немного похоже на то. Хотя вообще-то Родни и думал, что ему будет все равно. Или думал бы, если бы задумался об этом заранее, а не выдал то, что пришло ему в голову без всякой подготовки. Хотя, если бы задумался, никогда бы не сказал. Отец был совсем не тем человеком, с кем он привык делиться.
А "все равно" - это ведь правильно. В идеальном мире так и должно быть
- Отец, я только что запытал маггла до сумасшествия, но уже помыл руки.
- Хорошо, мы уже ждем тебя к столу.
Ну или как-то так, но примерно с той же степенью трагизма, примерно равной нулю. Почему старший Нотт пытался раздуть из этого семейную драму с отправкой сына в Азкабан, Лестрейндж никак не может понять, проникнуться идеей. Законы - это всего лишь законы. Их семьи в десятки раз древнее этих законов, их предки спокойно использовали Темные Искусства и гордились этим, Салазар считается величайшим магом, хотя он был темным магом, таким же был и Мерлин, и Родни совершенно уверен, что сам Годрик Гриффиндор вряд ли сверялся с каким-нибудь кодексом, чтобы уточнить, не является ли заклинание, которое он собирается использовать, плохим. Почему же их самих лишили такой возможности?
Отец зачем-то приглашает его ближе, и Родни, не понимая, для чего все это, все равно подходит. Наверно потому, что чувствует, что приняв палочку из рук Рэндалла, уже заключил с ним какой-то контракт, из тех, положения которых непонятны и не до конца определены, и все же при этом нерушимы. Сесть, конечно, негде. Он никогда не испытывал потребности в большом количестве кресел в своей комнате: работать предпочитал стоя, спать - на кровати, а читать или принимать гостей - в библиотеке или гостиной. К тому же, под рукой всегда была трансфигурация, и проблемы создать временное место для сидения не было. А вот же, появилась. Все когда-нибудь бывает впервые. С трансфигурацией с дрожащими руками можно и не справиться, и это будет унизительно, но есть вещи и попроще. Лестрейндж заставляет покрывало сорваться с кровати подлететь ближе к отцу и закрепляет его в воздухе на манер гамака. Осторожно садится, проверяя, выдержит ли, и оно выдерживает. Что ж, не так уж и плохо.
- Тогда, может быть, тебя заодно не шокирует и то, что на первый раз у меня не было ни причины, ни цели. Во всяком случае, никакой, кроме тех, что утверждали использование Непростительных как самоцель.
Это понимание тоже приходит не слишком неожиданно. Он сделал это потому что мог сделать. Не видел никаких препятствий, до тех пор, пока не врезался прямо в них с разгона. Это дальше уже действовал намного осторожнее, используя Темные Искусства лишь там, где они должны быть использованы, и таким образом преодолевая барьер не с налета, но постепенно и методично. Пожалуй, одна из немногих вещей, которые Родерик делал постепенно и методично в своей жизни, и единственная - которую делал таким образом по собственному почину, а не чьему-нибудь требованию.
- Кто-то знает. Люди, которым я могу доверять. И один - который не должен был узнать, и который тоже считает, что это всего лишь метод - только метод в его собственных руках.
Родни все еще думает о Нотте и его странной семье, когда неожиданно слышит от отца признание, ну или почти признание, недостаточно прозрачное, чтобы это могло бы быть свидетельством, но достаточно, чтобы было понятно. Вскакивает с только что освоенного места и смотрит сначала с недоверием, а потом с такими смешанными чувствами, что и сам точно не может определить, как их обозначить.
- Что? Но он не... О Мерлин, он не использовал меня, да он понятия не имел!..
Он бы очень хотел с тем же философским спокойствием сказать, что не ужаснется, и что ему все равно. Но не может, хотя казалось бы, и правда, слизеринец должен хорошо понимать, что такое цели и методы. Он понимает, но все равно не может, так же, как не мог произнести последние заклинания тогда. Отец задает другой вопрос, как ни в чем не бывало, и Родни отвечает, вторая палочка в руке как будто не позволяет ему просто молчать.
- Да, черт возьми, мне все удается, теперь уже все. Больше, чем должно удаваться, знаешь, это совсем несложно, иногда сложно остановиться, но чаще всего и не нужно. И тогда, в первый раз, я тоже не мог, тогда шел снег, ты помнишь про снег, правда, скажи, тебе ведь тоже тошно, когда ты видишь снег и лед, потому что ты вспоминаешь? Ты ведь тоже вспоминаешь, даже когда запрещаешь себе, такое не забывается с годами?
Он говорит, понимает, что не должен говорить, но еще и то, что высказать это он хочет, потому что высказать - это как будто вскрыть давний нарыв. Переводит дыхание, и говорит опять, потому что теперь уже останавливаться поздно.
- Она дает... силу, она дополняет, заполняет те бреши в моем знании магии, которые оставила школа, или даже не оставила, может быть она их и пробила, нам ведь с первого курса внушают, что мы не должны, не имеем права, а те, кто считают, что не имеют права, будут идиотами, если подступятся к Искусствам, дьявол, неужели ты в самом деле убил Борджина, он же просто выкупил у меня то, что я, кретин, тогда привез, не потрудившись получить сначала нормальный заказ?!

Когда отец не может усидеть на месте, а начинает ходить - это верный знак чего-то глобального. Родни с детства знал это, и с годами знание не потеряло актуальности. Отец, наматывающий круги по комнате - это отец, который чем-то очень обеспокоен или отец, выстраивающий план такого масштаба, который просто так взглядом не окинуть, надо отходить подальше. И не только ради лучшего обзора, но и для собственной безопасности. То, что хождение Рэндалла по комнате было связано с Ноттом, не могло не беспокоить уже самого Родни: глобальные планы часто подминают под себя все, что им мешает,и Лестрейндж опасается, что такой деталью может стать Маркус, поэтому старается отвечать осторожно, и при этом продолжать говорить правду, раз уж день сегодня такой.
- Возможно. У него нет доказательств, во всяком случае, таких, которые можно было бы передать Визенгамоту. И обнародования может затронуть его собственные интересы. В общем, для всех выгоднее продолжать сохранять это в тайне, ты ведь понимаешь, как работает шантаж. Но как можно быть уверенным наверняка...
... когда имеешь дело с чокнутым.
Странно идет этот разговор, по совершенно непредсказуемому пути, и невольное воспоминание о матери и её смерти, теме, которую в этом доме всегда избегали, в ответ вызывает у отца совершенно неожиданную реакцию. Родни пытается понять, о чем тот говорит, о каких правах, и что он сделал, но не понимает. Опять Надо бы переспросить, но это совсем не та  тема, которую он хочет развивать. Боится, что если начнет говорить, скажет много лишнего. Или услышит. Он совсем не уверен, что готов услышать все то, что отец должен бы ему сказать. Хотя и это был бы очередной шаг к пониманию, а может быть, даже не шаг, а дверь в непреодолимой стене. Только ведь известно, что к некоторым дверям лучше бы никогда не находить ключей.
Вот как с этим Борджином, смерть которого надо успеть переосмыслить за считанные мгновения. Борджин ему был никто, но теперь стал кем-то. Это ведь тоже своего рода связь, когда ты становишься причиной смерти человека, убиваешь его собственноручно или опосредованно. Борджин умер из-за того, что мог представлять для него опасность, во всяком случае, отцу так казалось. И это следовало принять, и даже, пожалуй, дать этому факту оценку. Лестрейндж вдруг не сдерживает неуместную улыбку.
- Правда? Это очень... мило.
Так странно, но в это "мило", и Родни это сейчас с кристальной ясностью осознает, попадает и то, что отец вполне может решить предпринять какие-нибудь профилактические меры и в отношении Кантанкеруса Нотта, если сочтет того достаточно опасным. И хотя он давно уже считает, что в состоянии самостоятельно справиться со всеми своими проблемами, ирреальное детское чувство защищенности, давно уже забытое, опять невольно стеной окружает его. Ненадолго, конечно. Долго терпеть вокруг себя глухую стену он не стал бы. А Борджин? Ну а что Борджин. Люди смертны. Люди, которые становятся на пути у Лестрейнджей, умирают быстро и часто незаметно для других. С'est la vie. Он возвращается и садиться в свой импровизированный гамак.
- Впрочем, это сейчас уже не имеет значения. Хорошо, что ты сказал, я должен был знать.
Родни наконец направляет отцовскую палочку на свою и сосредотачивается на заклинаниях. Палочка, как ни странно, поддается неплохо, не противится и не выскальзывает из руки, как это иногда делают чужие. Хорошая палочка. С дрожью в руках тоже удается наконец справиться, может быть, это начал действовать чай с зельем, а может быть, все дело в разговоре. Заклинания сплетаются в цепь, в почти невидимую сеть, которая опутывает палочку из сикаморы, стирая с нее следы любой магии, использованной сегодня. Вряд ли это действительно понадобится, нет ни одной зацепки, чтобы выйти на него, но это действо - скорее дань отцу и его жесту доброй воли, который иначе потерял бы осмысленность, а значит и всю красоту. Наконец заканчивает с этим и еще какое-то время молчит, глядя на оба оружия в своих руках, как будто пытаясь сравнить их, но дело гиблое. Теперь надо бы повесить на свою парочку заклинаний, день без магии будет выглядеть подозрительно.
- Я не знал, что с митингом получится так. Грязнокровки ведь ненадолго разбежались, правда? Я знаю, и знаю, что ты не одобряешь методы, - он кивнул сам себе, протянул отцу его палочку и почти сразу заговорил опять. - Но это была наша декларация о намерениях в ответ на их декларацию. Не было бы её, разве не заявили бы они, мол, смотрите, нас поддерживают все, никто не выступил против? Я не мог просто сидеть и ждать, ждать, ждать, пока все рассосется само собой, понимаешь? Я думаю, - он возвращает палочку в карман в рукаве мантии, устало прячет лицо в ладонях, но быстро берет себя в руки и убирает их, чтобы опять смотреть отцу в глаза, - я понимаю, почему ты все время сомневаешься во мне, в том, что я могу достойно представлять семью, почему ты не посвящаешь меня в свои дела, но... Я и в самом деле не могу по-другому. Это значило бы всю жизнь только и делать, что притворяться.

- Нет, не меня, - все было бы намного проще, если шантажировали бы его: он бы нашел тысячу способов устранить проблему, если бы эти способы не пришлось согласовывать со здравым смыслом и это-может-быть-опасно в лице Маркуса. Маркус же, при всем своем уме, который, честно говоря, работает намного лучше, чем ум самого Лестрейнджа, кажется, совершенно не понимает, что шантаж - это процесс, не имеющий логического завершения, и манипулируя одним обрывком информации, требовать от него чего-нибудь можно вечно. - Я думал о том, чтобы сократить эту цепочку и поговорить с ним напрямую. Но не сделал этого.
Он сам не знает, почему. Это точно не страх, он вполне мог бы заявиться к отцу Маркуса, но и тому ничего не мешало просто проигнорировать его появление и любые попытки побеседовать и перевести проблему на другой уровень. Может быть, и пора запустить этот механизм, раскрыть карты, но Родни до сих пор зачем-то откладывает этот момент, оправдываясь перед собой тем, что сначала надо понять противника и его мотивацию, чтобы потом действовать эффективно, но, строго говоря, что он делает ради этого понимания, и способен ли вообще на эффективную стратегию?
Вот и отец считает, что не способен, считает, что он ничего не понимает в том, как вести войну, вот хотя бы даже с грязнокровками. А Родни, в свою очередь, думает, что слишком много чести вообще принимать вызов и считать их, таким образом, достойными соперниками. Несколько заклинаний на площади - а потом уже давление и запреты на их так называемые протесты со стороны Министерства - вот и все, чего они заслуживают. Тонкое плетение сложных интриг - это для тех, о чью кровь не боишься испачкаться. И война на равных, как настоящая дуэль - тоже для таких же, всем остальным достанется в лучшем случае магический хлыст по лицу, в остальных - не более, чем удар ботинком.
- Позиционная война? Или попытка начать позиционную войну, которую можно придушить в зародыше?
Не просто можно, но и необходимо. Потому что война - настоящая война, а не уничтожение тех, кто зарвался - заденет всех. И если Лестрейндж, при необходимости, готов на это, готов самостоятельно с палочкой в руке отстаивать то, что считает правильным, и даже рад будет этому, рад тому, что не обязательно улыбаться противнику, ожидая, когда он повернется наконец к тебе спиной, то что насчет остальных? Вальбурги, например. Или Нотта. Или даже отца. Тех людей, которые никогда не стремились лезть в гущу событий под прикрытием невероятной силы древнего ритуала под названием "Да что может со мной случиться". Пострадают все, и если грязнокровкам терять-то и нечего, то Родни лично вовсе не хотел бы увидеть очень прореженный список "Священных двадцати восьми", даже не смотря на его неоднозначность.
Он продолжает смотреть на отца в каком-то отчаянии, которое подходит так близко к черте, после которой уже, в общем, все равно, и можно говорить и делать все что угодно, потому что это ничего не изменит. Вот теперь он должен сам сказать, почему недостоин быть наследником рода. Это похоже на какую-то изощренную пытку, потому что одно дело - просто знать, но совсем другое - говорить это вслух, как будто своими руками превращаешь подозрения в реальность. Но недосказанность будет еще хуже, как смертельная, неизлечимая болезнь, которая приближает тебя к краю с каждым ударом сердца, о которой ты знаешь, но сам сделать с этого края шаг не можешь. Лестрейндж делает последний глубокий вдох и шагает.
- Потому что я недостаточно терпеливый. Потому что действую другими методами и выбираю не те точки приложения. Потому что ты - намного больше слизеринец, чем я.
Может быть, Родни и рад бы уметь действовать тоньше, выбирать момент и чувствовать ситуацию. Но он прекрасно знает, что начиная выжидать, всегда упускает самое главное. Поэтому ждать он ненавидит. Он знает, что это повод для шуток для тех людей, которых он считает своими друзьями, и прощает эти шутки - друзья же. Но то, что он прощает, вовсе не значит, что их насмешки не откладываются где-то в самом дальнем и темном углу памяти, что не выйдут оттуда, как только наступит подходящий момент, вот такой, например, как сейчас. Лестрейндж продолжает говорить, но так, как будто это стоит ему больших усилий.
- Ты видишь, насколько я не такой, как ты. Ты знаешь, что у тебя хорошо получается делать то, что ты делаешь. Ты складываешь первое и второе, и приходишь к выводу, что у меня не получится. И знаешь, мне даже нечего возразить тебе на это, потому что твои слагаемые абсолютно верны. Хотя мне кажется, что с суммой что-то не так.
Ведь кто сказал, что все представители благородной аристократии должны быть как созданы копирующим заклинанием? Кто сказал, что в этом мире нельзя не носить маску, пусть иногда и шокируя окружающих своим настоящим и ничем не прикрытым лицом? Невозможно и немыслимо, выходит за всякие рамки? Именно этого он и хотел добиться.
Вернувшись к великосветскому обществу, мысль начинает невольно крутиться вокруг одного давнего, но не забытого разговора. Удивительно, но Родни до сих пор не знал, что думает на этот счет отец, все как-то не было времени, да и случая, поинтересоваться. А ведь к тому разговору, который они ведут сейчас, этот вопрос имеет самое непосредственное отношение. Меняет почти все. Должно менять.
- Слушай, тебе никогда не казалось, что "Справочник чистокровных волшебников" - это фальшивка? Или что-то вроде насмешки?

"Ты слишком просто жил до этого времени, Родни," - сообщило мироздание. - "Не получить ли тебе по голове теперь?"
Удар первый: от него, оказывается, всю жизнь ждали вызова. Он должен был бросать вызов собственному отцу, вот как, оказывается, доказывают свою годность принадлежать к Лестрейнджам. Небольшого пока, пусть и приносящего доход, бизнеса мало для этого, и уж точно мало тех небольших шуток, вроде сфинкса на свадьбу, которые должны были напомнить о его существовании и том, что он тоже имеет собственное мнение. И что он должен теперь сделать? Присвоить бизнес, разорить, может, убить? Родни пытается представить себе, как поднимает палочку против собственного отца, как чувствует ту самую силу, которую слишком сложно остановить, как ярко разгорается на короткое мгновение зеленый свет от заклинания, и как теперь уже Рэндалл Лестрейндж смотрит в вечность пустыми стеклянными глазами. Черт возьми, он почти чувствует все это, как будто только что это произошло в реальности, а не в его воспаленном воображении, и он чувствует, как к горлу подступает тошнота, не потому что он никогда не смог бы сделать чего-то подобного, а потому что при определенных условиях смог бы. Неужели, чтобы стать достойным, он обязан сделать это со всей своей семьей, довершить начатое много лет назад? Нет, отец точно имел в виду что-то другое, но картина и краткая мысль "смог бы" занозой засели в сознании, и как извлечь? Он должен был объяснить сразу, чего он хочет, он обязан был, а теперь этот бред, этот образ - Родни знает это наверняка - будет преследовать его, возникая перед глазами тогда, когда ждешь меньше всего.
Удар второй: отец не знает, что делать. "Отец не знает" - это почти предательство. То есть, Лестрейндж всегда знал, что Рэндалл не знает, но теперь тот не знает по-настоящему. Он растерян, у него нет плана действий, пусть глупого, устаревшего, нудного, но плана, в котором он уверен на сто процентов. Так не бывает. Так не было никогда. Так не должно быть. Родни не знает, что ему сказать в ответ, он оборачивается и смотрит на отца, просто оборачивается и смотрит, потому что любые слова, которые приходят на ум, складываются в один и тот же смысл. Отец слабый. И, может быть, он никогда не был сильным, все его построения были ошибками, и теперь разрушены, похоронив под собой образ, который никогда не был правдой. Сценарий - это же надо! Теперь, наверно, сын должен подсказать ему, что же делать с этим сценарием, но не может, и только безуспешно борется теперь уже не только с тошнотой, но и с подступающей злостью. Сценарий! Его жизнь никогда не была сценарием, и тот, кто думает, что может просто играть по написанному, раздавая роли по своему усмотрению - просто идиот.
Удар третий: "Справочник". Да сожри его дементор, этот справочник! Все, оказывается, понимают, что это мистификация, бред, все, кроме него! Это так очевидно Нотту, это так очевидно отцу, это неочевидно только для дурного и туго соображающего Родни, на которого и тот, и другой смотрят с презрением. Да, Нотт был бы куда лучшим Лестрейнджем, чем он сам, или даже Том наверно мог стать отличным сыном его отца. Вот кем бы Рэндалл гордился: на одного всегда бы можно было положиться, зато другой с радостью бросил бы вызов и заставил бы с ним считаться, - а он сам - всего лишь неудачный Лестрейндж, который испортил весь сценарий, и с присутствием которого на сцене приходится мириться.
- Похоже, именно ею он и был. Но всегда ведь можно попытаться превратить плохую шутку в хорошую.
Разве ты хочешь какой-то другой войны? Да, он хочет. Он хочет продолжать её до тех пор, пока не останется желающих воевать, и не желающих тоже не останется. Потому что война - это единственное, что еще может связать реальность с ожиданиями, это единственный возможный способ объяснить что-то, доказать, стать достойным, не становясь при этом кем-то другим. Он не знает, против кого должна быть эта война: против грязнокровок, или Нотта, или аврората - но знает, что она должна быть. Он не знает, каких хочет добиться итогов, но знает, каким будут методы. Готов начать прямо сейчас, но только вот что начать? Он встает со своего места и подходит к тому же окну, в которое всматривается отец, пытаясь разглядеть там, быть может, будущее. Но будущее прячется от взгляда с тем же упрямством, с которым прячется и от тех, кто пялится часами в хрустальные сферы или звездные карты. Потому что будущего вообще нет.
- Не делай с ним ничего, - дожидается, пока отец отвлечется от своих слишком сложных, чтобы прозреть их, мыслей и посмотрит на него. - Просто ничего не делай, это же сценарий, значит будет представление. Займи самое удобное кресло и следи за действием, в подходящие моменты аплодируй, а я сделаю единственное, что умею делать, и позабочусь о том, чтобы представление было интересным и захватывающим. Что ты потеряешь? Ты же никогда ничего не теряешь, ты вечно в выигрыше. И на этот раз будешь.
Он тоже не малейшего понятия не имеет, что делать со всем этим. Сначала разобраться с насущными вопросами: Ноттом, Личем, авроратом, если тот появится на горизонте. А потом заняться проблемами семьи, если, конечно, они вообще у семьи есть, эти все еще нерешенные проблемы. Родни думает, что найдутся, во всяком случае, он точно знает одну актуальную: война у магглов закончилась, и оборот в папином деле наверняка начал падать. Что ж, это дело поправимое, у Лестрейнджа на примете была пара весьма перспективных направлений для расширения бизнеса и, возможно, даже идея одного весьма долгосрочного проекта на Ближнем Востоке. Небольшая подготовка, и останется лишь поднести спичку.
- Я не смогу бросить тебе вызов. Не после того, - надо заставить себя сказать это, Родни переводит дыхание, и медленно и отчетливо заканчивает фразу, - не после того что произошло с мамой. Я не хочу больше уничтожать нашу семью, наше имя. Но я сделаю все, что могу, чтобы... чтобы ты наконец увидел меня.

- Потому что эта пошла в народ, - невероятно, но книгу приняли все: и те, кто полностью ее  одобрял, и те, кто был возмущен отсутствием своей фамилии в списке, и те, кто вообще не имел к списку отношения. Родни - далеко не единственный человек, который поверил Кантанкетусу Нотту. - Значит масштабность обеспечена. К тому же, она мне нравится. А пользу можно извлечь из чего угодно.
В особенности, если пользой считать собственное веселье и возможность досадить старшему Нотту, в качестве приятного бонуса, хотя Лестрейндж уверен, что потенциал этой шутки намного больший. Если только правильно ее  использовать... Но он, конечно, рассмотрит и другие варианты. С удовольствием, почему бы и нет. Но начать надо с этого. К этой шутке у Родни теперь личное.
Почему, и в самом деле, он так уверен, что отец всегда выходит победителем? Почему даже теперь, когда он точно знает, что нет. Не потому что он боится сомневаться. Как ни странно, Родни знает ответ на этот вопрос.
- Это просто, папа. Потому что даже если это не так, это должно быть так. И будет. Я это знаю, потому что ты всегда так говорил, а я всегда тебе верил. Могу и тебя в этом убедить, если хочешь. Лестрейнджи не умеют проигрывать и никогда не научатся. В этом мы безнадёжны, правда?
Впервые за этот разговор он улыбается по-настоящему и улыбается не просто так, но отцу. Несложно догадаться чего стоило Рэндаллу поддержание такого миропорядка изо дня в день, из года в год. Он мог бы помочь, пусть другими, своими методами и совсем не так, как от него ждали, но мог бы, и если отец только не откажется, в страхе за то, что кто-то покушается на его собственный мир, он поможет. Совсем не потому, что собирается воспользоваться этим, чтобы потом бросать вызов, а лишь потому что он не в меньшей мере Лестрейндж, чем Рэндалл. Да, много кто мог бы быть отцу лучшим сыном, но так уж получилось, что именно ему досталась эта карта, выигрышная карта, потому что Лестрейнджи не проигрывают. А значит, ему ее  и разыграть. Просто ещё одна партия, а Родни кое-что понимает в азартных играх.
Несчастный случай? Отец всегда говорил так, Родни и сам всегда говорил так. Но слова не мешали помнить, помнить этот несчастный случай до мельчайших подробностей. Рождественский снег за окном, который был лучшим подарком для него, трехлетнего, и то, что его не хотели выпускать на улицу, потому что едва отпоили зельями после болезни, и то, как он хотел пойти на ледяную горку, много ли надо ребёнку, у которого ещё даже не проявила себя стихийная магия. Он всегда получал то, что хотел. И свою горку получил тоже, даже не задумываясь, откуда она взялась вместо парадной лестницы: рождество ведь, а в рождество обязаны случаться чудеса. Помнил, как прыгнуул и потянул за собой мать, которая почему-то застыла перед горкой, вместо того, чтобы радостно скатиться по ней. А потом - как взмыл в воздух, а мама не взмыла. И что ему так и не дали покататься в тот день.
Несчастный случай. Он никогда не задумывался, но теперь вдруг понял, что это лучшее, что отец мог сделать для него: все эти годы упрямо повторять всего два слова: "несчастный случай". Они иногда происходят, такие случаи. Родни редко задумывался о маминой смерти, а ещё реже его мысли выходили за границы, очерченные этими двумя словами. Он просто помнил. И до тошноты ненавидел снег.
Лестрейндж отступает от окна, которое теперь становится почти зеркалом, тем самым отражая суть любых окон, и, избегая встречаться взглядом с отцом, увлеченно рассматривает носки своей обуви.
- Время, - ну вот, опять о нем. Опять надо выжидать. - Конечно, отец, время. Сколько угодно.
Время у него будет, но это время Родни вовсе не собирается терять. Отцу необходимо поразмыслить, чтобы принять решение и составить новый план действий? Пусть так. Ему же самому необходимо действовать, чтобы получить материал для размышлений. Они ничем не помешают друг другу. Время будет работать на них обоих, пусть и совершенно по-разному. И к тому времени, когда отец готов будет вынести свой вердикт, Родни уже успеет уладить все свои проблемы, а может быть, заодно и некоторые проблемы всего магического сообщества. Ну, не он один, конечно, но ведь есть, на кого рассчитывать.
- Не беспокойся ни о чем: это сборище, Вэл, Нотт. Мы справимся, я все сделаю, не думай об этом. Хочешь, - Лестрейндж готов на самые невероятные жертвы для того, чтобы дать отцу ту незначительную мелочь, о которой тот просит, чтобы дать ему время, - Хочешь, я даже дам Элейн перемирие, скажем, на недельку, чтобы не отвлекать тебя? Ты только скажи.

А у Маркуса уже сплошные проблемы, но как объяснишь это, если обещал сохранить тот разговор в тайне? Никак. Поэтому Родни только и остается, что весело улыбнуться, как будто только что здесь не обсуждалось то, что должно было надолго стереть улыбку, но он улыбается и приправляет голос щепоткой удивления, потому что отец, наверно, что-то путает.
- Над анонимным шедевром, папа. Мордред его знает, кто написал книжонку, может быть, кто-то из Уизли или Гонты - ты вообще видел когда-нибудь Гонтов? А они есть. Нет-нет, у нее нет автора. Во всяком случае, такого, которого я боялся бы огорчить интерпретациями.
Да и почему у них должны быть неприятности? Они лишь завершат то, что начали люди, по-своему поняв текст и не заметив сарказма. Впрочем, автору должно быть приятно, что его труд стал действительно народным, что его понимают по-своему, что на него ссылаются и опираются. Что его поднимут на знамя в свое время. Надо лишь найти, в какой бой идти под этим знаменем, и в этом смысле грязнокровка пришел очень вовремя и сам предложил тему для войны. Может быть, если правильно подать факты, он же сам ее и разожжет, и останется лишь усмирить агрессора и принять благодарности публики. И не забывать размахивать знаменем, конечно, эту почетную миссию Лестрейндж и собирается взять на себя, потому что героем-освободителем наверняка будет Том.
- Да, по всей видимости, в ближайшее время ожидается много событий.
От жертвы отец отказывается. Печально, ведь Родни был готов на нее от чистого сердца, но нет так нет. А что в замен? Да вы шутите...
Вычеркнуть грязнокровку из списка дел как раз тогда, когда он наиболее уязвим? Разве это хорошая игра? Кто же так делает! Да плевать, кто его поддерживает, самым лучшим посланием им был бы Лич, прилюдно кающийся в том, что посмел открыть рот лишний раз, или, скажем, кусочки Лича, собранные авроратом в разных концах страны. Вот это было хорошим началом диалога, который хочет провести отец, убедительным началом. Те, на кого он опирается, сразу бы поняли, что не надо позволять опираться на себя кому попало, и следующие народные волнения согласовывали бы непосредственно с Рэндаллом. Но Родни обещал перемирие, и каким бы недовольным он сейчас ни был, приходится согласиться на замену.
- Неделю. Я дам ему неделю, и только потому что ты просишь.
Он дает себе время подумать и над предложением. Предложение подкупает своей новизной. Работать вместе? Да, черт возьми, они могли бы работать вместе, у них есть все шансы сделать такой тандем сильнейшей командой за... да за чертовы столетия. Рэндалл знает, Родни умеет, оба не умеют проигрывать и не собираются учиться, зато могут научить остальных - надо ли что-то еще для успеха? Зато впридачу у них есть все шансы с первых же минут разойтись в видении целей и средств. И тогда триумфальное сотрудничество превратится в то, над чем сможет смеяться вся Британия, включая магглов. Плохой вариант расклада, Родни выбрал бы первый, и разве не он выбирает? Он возвращается к своему гамаку и теперь уже ложиться в него, удобно устраивая ноги и обеспечивая себе отличный вид на отца.
- Почему бы и нет. Какое направление тебя интересует. Есть конкретные проекты?

- Ты знал его, в самом деле?
Родни нервно закусывает губу, поняв, что зря завёл разговор о родственниках Тома, а потом мысленно называет себя кретином, поняв, что закусил губу. Идиотские ошибки на ровном месте. Наверняка, именно одна из них убьет его когда-нибудь. Но до тех пор надо успеть как следует развлечься. Он очень неопределенно пожимает плечом, признавая,  что, быть может, был неправ а оценке способностей Гонта, но не желая говорить больше ни слова на этот счёт, чтобы не сболтнуть чего-нибудь ещё.
Гойлов обижать нет смысла, они и сами себя обидели, став наглядной иллюстрацией того, что случается, когда идёшь на поводу у собственных чувств. Родни им, в некоторой мере, завидует, а в остальной - ему их немного жаль. Хотя, быть может, и они, в свою очередь, жалеют окружающих. В общем, это не имеет никакого значения.
Он слушает отца не слишком внимательно. Рэндаллу всегда нужны были долгие вступления, чтобы перейти к сути. Обычно это здорово раздражало, но теперь воспринимается скорее как своеобразная увертюра, и Лестрейндж слушает все это так же, как слушает музыку: не пытаясь извлечь смысл, и, в некоторой мере принимая за смысл саму бессмысленность. Пока, наконец, не звучит слово "политика", заставляя его оживиться.
Некоторые думают, что политика  скучна, и зря. Политика разнообразна, и включает в себя отнюдь не только многословные и пустые речи законодателей, которые наверняка понравились бы Нотту, и не только подсчет расходов и прибылей, который бы оценил отец. Это еще и действие. Настоящее, о котором не любят говорить, лицемерно заявляя, что в наше гуманное время все войны ведутся только словами. Лестрейндж знает, что это за слова. За них можно получить пожизненное в Азкабане, если быть недостаточно осторожным.
Отец, конечно, льстит довольно грубо, Родни улыбается, лохматит свои волосы, сдерживает смех и прощает ему это. Люди вообще легко прощают чужие слабости, потому что на фоне этих слабостей сами выглядят сильнее и лучше. Да и вообще, разве это важно? Важно то, что вместо "ты должен сидеть ровно и ждать удобного момента" Рэндалл наконец предлагает что-то действительно стоящее, а значит, и в самом деле пытается выполнить своё обещание. Увидеть.
- Всегда, - Родни перестаёт рассматривать собственную обувь и всякие мелочи в комнате, которые и делают ее  интересной, хоть как-то отличая от остальных комнат в доме. - И насколько... свободно я могу импровизировать? В какой степени ты планируешь ограничить моё творчество своим контролем?
Есть ещё один важный вопрос, непосредственно и тесно связанный с предыдущим. Что получит от такого сотрудничества отец, ясно, а вот что достанется Родни, не совсем пока очевидно. А отец ведь гриффиндоорец, увлекшись чем-то, вполне может забыть о выгоде. В особенности, когда это чужая выгода. А Родни вовсе не хочет упустить своё, каким бы нематериальным не был бы сегодня его интерес.
- Хотя что уж, давай начистоту. Насколько ты доверяешь мне? Только не надо о том, что доверие положено заслужить. Я хочу полное и безоговорочное. Авансом.

Нет, и в одиночку невозможно работать абсолютно свободно. Если не хочешь, чтобы твоими руками кто-то таскал из огня драконьи яйца, приходится искать нишу и идти против всех. А это "против всех" очень сковывает. Поэтому Родни, который ценит свободу превыше многих других подарков судьбы, не рассчитывает на то, что сможет получить её в полной мере. Нет, в полной - не было никогда. Кроме, может быть, тех кратких моментов, когда его руку вели Темные Искусства, нашептывая, что он не должен думать ни о последствиях, ни о границах - но была ли это в самом деле его свобода? На это все Родни не отвечает, даже не кивает, чтобы дать понять, что прекрасно все понимает, потому что  один этот лаконичный жест даст потом Рэндаллу возможность ограничить его в той мере, которая ему удобна, печально напоминая о том, что абсолютная свобода невозможна, и Родни это понимает. Лестрейндж только настороженно следит за тем, как отец подходит ближе, и выслушивает подробности.
Их так много вокруг, любителей обсудить стратегию, и все они разные. Вот, например, Том. Его обсуждение - это высказать остальным ту часть плана, которую он считает возможным высказать, и определить исполнителей. Иногда, конечно, он говорит намного больше, но это уже не стратегия, это порыв, и с годами такое случается намного реже, сейчас Родни не удивился бы, узнав, что у Риддла есть какие-то сложные и не самые законные планы, о которых тот советуется только с самим собой, хотя прекрасно знает, что может доверять остальным от и до, и его всегда поддержат... Во всяком случае, Родни поддержит. Или, допустим Маркус. Маркус тоже любит стратегии, но обсуждает их совсем по-другому: по тысяче раз за разговор напоминая, что это всего лишь черновик, и все можно изменить, но смертельно обижаясь, когда меняют его гениальные планы. Или вот Долохов. Как ни странно, со стратегиями Долохова проще всего, потому что он видит впереди только цель, а методы его, если вкратце, можно охарактеризовать как "главное, оказаться на месте, а там разберемся". И ответственность за провал такого тщательно разработанного плана он никогда не сваливает на других.
Как обсуждает стратегии отец, Родерик не знает. Не был удостоен чести поучаствовать в таком обсуждении ни разу за свои двадцать. Они всегда проходили за закрытыми дверями и за наложенными защитными заклинаниями. В детстве это казалось правильным и нормальным, все в детстве кажется правильным и нормальным. Потом, когда такие совещания проходили в те редкие дни, когда он на каникулах бывал дома, он был возмущен тем, что отец не считает его достаточно взрослым, чтобы привлекать к своим делам, давать возможность хоть бессловесно присутствовать там, чтобы позже стать полноправным участником. Это получило свое объяснение позже. Ни после совершеннолетия, ни по окончании школы, Рэндалл и не думал привлечь его к своему делу. То ли считал недостойным, то ли просто не нуждался в помощнике. А теперь шанс наконец появился. И глупо было бы упустить его.
- Стратегии, отлично. И какими же будут наши первые цели на пути к успеху, если ты считаешь, что Лича надо оставить в покое? Разве не он - главная назойливая проблема?
Со сторонними проектами намного сложнее. Сторонние проекты были всегда, но никогда не считались сторонними. Что скажет Том, если его планы будут обсуждаться на семейном совете Лестрейнджей, можно себе представить. Но Родни не хочет. Он подумает об этом завтра, в другой раз или поторгуется для начала.
- Все что угодно может повлиять на ситуацию. Ты будешь докладывать мне обо всех шагах, которые предпринимаешь? Снимешь защиту с кабинета, чтобы я мог ознакомиться с любыми бумагами, и выдашь мне остальные, которые достаточно ценны, чтобы не храниться в кабинете? Или будешь честно отвечать лишь на те вопросы, которые я додумаюсь задать, а от меня ожидать подробных отчетов по всей той информации, которая проходит через мои руки? Ты сейчас пытаешься не оставить мне права ни на один замок, отец, почему? Ты все еще настолько мне не доверяешь, чтобы думать, что я буду играть против тебя, как только у меня будет эта возможность?
Доверять - не значит отчитываться и требовать отчета. это называется контролем и, несомненно, Рэндал всегда предпочитал именно его, ведь как просто жить, когда в твоих руках все нити. Но на этот раз ему стоило выйти за привычные рамки и попробовать что-то новое. Доверие. Есть что-то особенное, что-то невероятно захватывающее, что-то неповторимо привязывающее в том, чтобы падать, будучи уверенным, что тебя подхватят. В том, чтобы, не зная, верить. Верить безусловно. Безосновательно верить. Поверить сквозь страх, чтобы потом не испытывать страха. Не все могли так, но те, кто не мог, теряли нечто, что нельзя было восполнить или заменить другими эмоциями.
Отец соглашается верить, но достаточно посмотреть в его глаза, чтобы понять, что это согласие пока только лишь на словах. Родни коротко вздыхает и, легко улыбнувшись, без лишних сомнений протягивает для пожатия руку.
Верить - это совсем несложно. Почти так же просто, как закрыть глаза и шагнуть  с обрыва в пропасть.

Отредактировано Roderick Lestrange (2016-04-10 12:16:08)

Нет, все-таки странное у отца понятие о проблемах. Значит, грязнокровка, собирающий вокруг себя толпу - это не проблема, а Малфой... Малфой?
- Барти вечно пытается всех чем-нибудь поразить. Павлины, драконы, грязнокровки, предсказательницы. В следующий раз он позовет кентавра, или свободолюбивого эльфа, или маггловского фокусника, который будет смешно удивляться, почему никто не восхищен появляющимся из шляпы кроликом. У Барти дурное чувство юмора, но Вэл права: Лич на приеме был просто клоуном.
Родни редко видел отца в таком состоянии. Рэндалл вообще не очень часто работал на публику, а теперь прямо как будто сам стрибуны вещал. Так странно понимать, что отец может быть иногда так непохож на засевшего за своими счетами старика, и так похож... на Тома. Что-то в этом есть неправильное. И что-то еще, что заставляет Лестрейнджа не только внимательно высушать отца, но и не подумать оспаривать его слова.
- Да, министерство. За него надо взяться в первую очередь, ты прав. Найти тех, кто подписал разрешения и... поговорить с ними о правильном курсе?
Родни идет по зыбкой почве и боится оступиться. Родни совсем не уверен, что говорит то, что от него хотят услышать. Родни удивлен, потому что когда его в последний раз волновало, что онем подумают? когда его в последний раз волновало, что о нем подумает отец? Он не может вспомеить, и этот вечер как будто открывает какой-то новый этап.
Но старый не закрыт, и как бы ни хотелось сейчас чистосердечно и безоговорочно принять все условия родителя, в голове назойливым лмотивом крутится мысль о том, что Том этого не одобрит.
- Я доверяю тебе, - он качает головой, но что он может сказать, кроме. - Я тебе доверяю.
Лестрейндж старается сохранить такое же задумчивое выражение на лице и когда речь заходит о "Пророке". Заметил ли он кампанию против грязнокровок? Хуже всего знать, что от тебя хотят услышать, и знать, что не можешь сказать этого честно.
- Кампания? Не думаю, что это можно назвать активной кампанией. Больше похоже на чье-то личное мнение. Неубедительно.
Выкрутился? Родни пытается понять это по лицу отца, но разве можно что-то понять по маске? А настоящего лица - он уверен - он все еще не удостоен чести видеть. Впрочем, может, и не надо? Не стоит подражать отцу и "учитывать факторы". Вслепую играть весело, а это, что бы там ни говорил Нотт, что бы ни думала Вэл, всего лишь игра. Только ставки высокие, но тем приятнее выигрывать, а в своей победе, в их общей победе, Родни не сомневается ни на мгновение.
Отец жмет руку, и это тоже по-своему новое ощущение. Родни откидывается в гамаке, ненадолго закрывает глаза, чтобы получше отложить его в памяти. Сегодня произошло что-то важное. Пусть пока не совсем понятно, что, но оно уже случилось, уже оставило свой след и никуда не исчезнет.
- Спасибо, - он не знает, за что благодарит, просто поддается еще какому-то непонятному чувству, которых в душе теснится слишком много, чтобы разбираться в них и раскладывать по полочкам . - Ты, наверно, не поймешь, насколько это важно. И всегда было. Поэтому просто спасибо.