Когда он начал пить, Родни не заметил. Наверно, сразу как только вернулся из отцовского кабинета. Или не сразу? Может быть, чуть позже? Интересно, дома или нет? Если дома, то надо будет пополнить запасы в баре, потому что выпил он много. Или очень много. Или больше, чем пил когда-то в жизни.
Родни мутило, когда он смотрел на не до конца опустошенную бутылку. Мутило - мягко сказано, он едва сдерживался, чтобы не вернуть все то, что уже выпил. Но этого было недостаточно. Сознание соскальзывало в небытие, но по дороге цеплялось за одну и ту же мысль, и возвращало Лестрейнджа в то состояние, когда он мог думать. Это было плохо. Это было совсем не то, что нужно. Это был перевод продукта.
В тот момент, когда он это понял, он отставил виски в сторону и пошел к аптечке. Не к той, которая обычно стояла на виду и под рукой. Была еще одна. Он помнил, как откинул крышку. Но дальше память давала лишь отдельные колдографии. На которых не всегда можно было точно разобрать, что именно он мешал. И куда потом шел. И зачем.
Кадры, обрывки кадров, обрывки обрывков. Чей-то смех и испуганный крик. Музыка - маггловская, кажется. Северное сияние в небе. Морская волна у ног - наверно надо было разуться, прежде, чем лезть в воду. Огни. Много огней. Чей-то сбивчивый шепот, повторяющий всего пять слов, но в разном порядке, с разной скоростью и интонацией. Несколько голых женщин - они что, сестры, или это одна, но зрение делает из нее то ли троих, то ли четверых? Собственный голос, рассказывающий что-то о Косом переулке, Хогвартсе, фестралах. Зеленые вспышки.
Он был совсем не уверен, что кадры сохранили правильный порядок, не перемешались. И не совсем уверен, все ли картинки были реальны. Зеленый свет - точно. Это он понял неожиданно, когда вывалился из камина. Ну да, летучий порох. Горсть его всегда была в кармане, и вот пригодилась. Помнить бы еще, откуда перенесся.
Завтра. Он подумает об этом завтра. Сегодня надо немного поспать. Хотя нет, спать нельзя, он же даже не помнит точно, что пил. Полуживой остаток разума стучится изнутри в черепную коробку с криком о том, что спать нельзя, что надо в Мунго. Но Родни уже почти не слышит его. Он делает несколько шагов к кровати, но оказывается почему-то у рабочего стола. Бред, у него в комнате со школьных времен не было рабочего стола. И того, кто сидит за рабочим столом.
- Розье? Что ты...
"...тут делаешь"? "... такое?" "... ела сегодня на полдник?"
Он должен был закончить фразу, и точно знал, что должен, но выбрать, как именно, не мог.
Только знал, что перед ним Розье. Только не знал, который Розье.
Розье было так много в этом мире, а Родни вглядывался в лицо, и точно различал все черты: разрез глаз, форму носа, цвет волос и глаз, изгиб губ - но не мог совместить их, и они, как на глупейших маггловских картинах, как будто нарисованных слепыми художниками, занимали места друг друга и не образовывали смысла.
- Кажется, мне...
Надо в Мунго! Надо в Мунго, идиот!
- Кажется, я немного перебрал. Ты кто?
Он резко поднимает палочку, или, может быть, ему кажется, что он резко поднимает палочку. Точно сказать сложно, комната плывет, а потом изображение вообще теряет краски и гаснет, оставляя только звук.
Медленные удары пульса в ушах.
И пробивающийся сквозь них женский голос.

Что именно говорит женский голос, понять невозможно.Что он здесь делает - понимать нет никакого желания. Палочка выскальзывает из пальцев. Палочка? Из его пальцев? Он обезоружен. И кем?! Голосом, которого здесь даже быть не должно... Потом он куда-то пошел - не сам, но сопротивляться было невозможно. Родни перебрал в уме, что это могло быть за воздействие. Наверно какой-то подвид Империуса. Точно не знал, но вроде бы обычный Империус не оставляет странного ощущения холодного твердого мрамора за спиной и сжимающегося в кулак желудка. От обычного все его содержимое не стремиться безудержно на свободу. А когда, кажется, все наконец закончилось, желудок передает привет по-новой. Вечность. Это постоянный бесконечный беспрерывный круг, примерно такой же, как жизненный цикл феникса, только не такой красивый, поэтому в литературе его упоминают не так часто, а для описания философских концепций вообще почти не используют. Однако же даже бесконечность когда-то заканчивается. Через какое-то, совершенно неопределенное время детали перестают хаотически двигаться и сталкиваться друг с другом, а приобретают очертания чьей-то ванной комнаты в тошнотворно-пастельном розовом мраморе. И все бы ничего, если бы не эта отвратительная голубая отделка. От такого сочетания Родни опять выворачивает, сильнее, чем до того от зелья.
Теперь надо отдышаться. Воздух здесь спертый и влажный, не такой, который сразу прочистил бы мозг. Можно было бы помочь заклинаниями, и Лестрейндж делает движение, после которого палочка обычно сразу выпадает в ладонь, но её нет. А да, обезоружили же. Вот это позор, но подумать об этом можно и попозже, сначала дышать. Он разворачивается, открывает воду, которая, по счастью, оказывается холодной, и умывается с закрытыми глазами, чтобы не видеть этого розового с голубым - Мерлин, это ванную отделывал кто-то или слепой от рождения, или от рождения же инвалид по части вкуса. А когда наконец решает, что закончил приводить себя в норму, неожиданно получает в род камень, после чего глаза все-таки приходится открыть.
Камень он, конечно, не выплевывает, безоар - дело привычное, и он не раз получал его именно таким непонятным образом в полубессознательном состоянии. Все правильно, теперь должно стать легче. Уже скоро. Внутренний голос, который до этого хотел в Мунго, несколько подуспокоился и отключился. Лестрейндж не без труда поднялся на ноги и начал исход.
В комнате было темно. То ли глубокая ночь, то ли здесь жил вампир, то ли очень добрый и сочувствующий человек, который позаботился о госте, быть может, отлично понимая его состояние и то, как в таком состоянии реагируешь на свет. Родни очень хотел бы выбрать третий вариант, но оглянувшись, заметил сидящую за столом блондинку и осознал всю глубину своей наивности. Махнув Друэлле в приветственном жесте, он пошарил по комнате глазами и обнаружил свою палочку на кровати, под охраной хорька. Как можно держать в доме это мерзкое животное, он никогда не понимал. Искренне считал, что Розье появляется в его компании ради эпатажа, а возвращаясь домой, запирает его где-нибудь на улице. Но нет, животное сидело на кровати и щерилось с самым воинственным видом. Лестрейндж оскалился в ответ и, пользуясь секундным замешательством зверя, который, наверно, привык к более человеческим реакциям от людей, ухватил его за шкирку и поднял повыше. Взял палочку, а хорька брезгливо спустил на пол под аккомпанемент многоэтажного мата, которому аплодировали бы лучшие лингвисты Лютного и окрестностей, чтобы освободить себе на кровати место.
- Как я сюда попал? У тебя что, нет защитных на доме?
Палочку на всякий случай он держал в руках. Хорек мог мстить, Розье могла мстить за хорька. Ну и вообще, чтобы уменьшить фактор непредсказуемости и быть спокойнее. Он потер лицо, которое саднило так, как будто он обо что-то приложился по дороге или его приложили. Может, попросить Тома, чтобы залез в память и рассказал ему, что на самом деле сегодня происходило?
- Ты мне что-то говорила? Если что-то важное, то лучше повтори, пока я слышу. И не бесись так, я сейчас уйду. Забыл, где успел уже сегодня пить. Надо начинать по-новой. Хочешь, идем вместе.

Ну конечно, конечно, она ничем не пользовалась, и вообще не знала, что камин в ее комнате подключен к сети. Разумеется, как можно не поверить, глядя в эти безупречно честные глаза! Лестрейндж изобразил саркастический смешок, но от резкого выдоха в голове что-то взорвалось, а желудок деликатно напомнил о том, что он тоже еще в деле. Пришлось поумерить пыл и ответить сдержаннее, чем Розье того заслуживала.
- Я возвращался домой. Я бы ни за что не выговорил название твоего особняка... в том состоянии, - потому что идиотское поветрие - жить в Кенте и пытаться изображать из себя французов. - Это... какой-то сбой.
Это была долгая и проникновенная речь. Пожалуй, слишком долгая и слишком проникновенная для такого состояния. В висках опять застучало, и ответы он слышал частями, теми, которые попадали на паузы между ударами. Родни скривился, пытаясь вслушаться и понять смысл, но получалось не очень, потому что Друэлла говорила как-то слишком уж заковыристо. Как будто не знала, что иногда стоит выбирать слова попроще. Правда, ключевые слова он все же уловил, и гримаса напряженной мысли сменилась на смешанное выражение отвращения и ужаса.
Выпить еще?
- Не хочу. Но, пожалуй, надо.
Потому что сознание, которое наполовину уже пыталось капитулировать, другой своей частью не желало отпускать навязчивую мысль, слова отца, засевшие в голове не то что занозой, а осиновым колом. Память крепко держало их, радостно обнимала их, кружилось в танце с ними и... нет, пожалуй, все-таки танец. И все это происходило в голове у Родни и только отчасти - в желудке.
С другой стороны, пить здесь было бы лучшей идеей, чем уходить. Друэлла, каким бы сволочным - то есть, задорным и веселым - характером ни обладала, вряд ли смогла бы налить чего-нибудь плохого, такого Розье не держали. А вот в кабаках различной ценовой категории были не столь переборчивы. И, не раз побывав в "Кабаньей голове", Лестрейндж неплохо помнил, что там иногда бывает разлито в бутылки из-под огденского.
- Какое, к дьяволу, самоубийство? Просто немного огневиски. И, наверно, чего-то еще.
Родни, как сидел, уронил голову на руки. "Что-то еще" было опасной загадкой. К сожалению, он хорошо помнил, насколько разнообразные вещи хранились в той части аптечки, которая обычно не извлекалась при свидетелях. Кое-что там было действительно безопасным, конечно, но какова вероятность? И вопросы были откровенно идиотские. Где напился? Разве он только что не рассказал ей, что понятия не имеет, где пил? Или он рассказывал это не ей? Или не только что? Черт возьми, в голове и так все смешалось, а она все продолжала, и продолжала, и...
Закончила, потому что последняя фраза, которая, быть может, и не должна была быть последней по плану Друэллы, заставила Родни без предупреждения направить на нее палочку в невербальном Laqueus, по привычке направленном на горло. Она должна была замолчать, раз знала о положении своей сестры все это время и молчала раньше. Всякая язвительность имеет свои границы, и эта Розье явно перешагнула их.
- Зачем же ты спрашиваешь, тетушка, если все знаешь лучше меня?

Да какая разница, в чем сбой! Если бы он сам мог ответить, каким образом оказался здесь, а не в Лестрейндж Холле, он бы чувствовал себя практически трезвым. Но сейчас только сжал виски, чтобы не так барабанило.
- Ты задаешь слишком сложные вопросы.
Попало в Розье очень красиво. Именно так, как должно попадать в Розье. Лестрейндж с мрачным злорадством смотрел на сначала злобный, потом удивленный, а потом и испуганный взгляд Элейн, на горле которой затягивалась удавка, на её пальцы, скребущие по горлу, на руку, шарящую по столу, а потом его с силой оттолкнуло, бросило назад. Не самое страшное заклинание, когда за твоей спиной кровать, но лежа Родни вдруг понял, что только что перепутал Розье, и направил палочку вовсе не на ту, которая этого заслуживала. Он невнятно выругался и отменил действие заклинания. Поднялся и хотел помочь подняться Друэлле, но подумав немного, решил, что не должен сейчас оказываться в зоне досягаемости, рука у нее все же была тяжелой, да и проклятия получались душевные. Он взял бокал с вином и отпил, но скривившись сразу отставил в сторону: это было что-то сладкое и слишком легкое, питье для таких вот девочек, которой на публике пыталась казаться однокурсница.
- Да брось, Дрю, самое страшное, что видела эта спальня - это то, как ты храпишь во сне. При всех слухах, которые о тебе ходят, твоя спальня не слишком-то популярна, я точно знаю. Изображай женщину-вамп перед кем-нибудь более впечатлительным.
Он, конечно, был не прав, но просить прощения с ходу у Родни получалось редко, здесь всегда требовались некоторые немного сверхъестественные усилия. Да и Друэлле надо было немного отойти, чтобы оценить его усилия и многословные излияния, которые выражали бы самое искреннее раскаяние.
- Извини. Меня и правда понесло. Ты как?
Это, наверно, было не совсем то, что обычно понимают под многословными и искренними, но надо было учитывать контекст ситуации и состояние главного действующего лица, чтобы оценить те усилия, которые понадобились для ее произнесения. Лестрейндж все еще посматривал на Друэллу с подозрением. Она, вроде, смеялась, но надо было знать её намного хуже, чтобы не понимать, что ее смех далеко не всегда означает жизнерадостный настрой, а иногда и вообще звучит похоронным маршем. В общем, несмотря на кузнечные работы, ведущиеся в голове и акробатические трюки, которые выписывал желудок, особенно после последнего глотка того, что французы и Розье по недоразумению или из крайнего патриотизма называли вином, надо было быть осторожным и палочку далеко не убирать. Хотя она, кажется, настроена была поговорить. Или просто любопытство съедало. Родни не знал, является ли то, что ему только что сообщили, семейной тайной, но зато чувствовал, что Друэлла заслуживает некоторой компенсации за удавку, пусть в виде информации.
- Можно сказать, они с отцом постарались на равных. Надеюсь, что действительно с отцом, а не она нашла себе других помощников.
Хотя может и правда лучше, если так? Если бы только можно было доказать... Черт возьми, и как угораздило? При всех тех усилиях, которые он сам лично предпринимал, при всех тех факторах, которые должны были быть ему на руку? Друэлла была права, надо было с самого начала действовать радикальнее, да хотя бы даже проверить на ней действие тех кубков, прежде чем дарить их Нотту. Вот только теперь уже поздно.
- Я не могу. Теперь... отец меня убьет, если узнает, что я что-то ей сделал. Им, хвосторогу ей в задницу.

Родни только скривился в ответ на ее сарказм. Он же и правда не хотел так. Случайно получилось, и он был не виноват, или хотя бы искренне в это верил. Не надо было ей издеваться, правда. И все равно он был сейчас совершенно не способен на нормальные извинения, хотя стало немного лучше, когда начал работать безоар, однако же сейчас "немного лучше"  означало лишь медленную смерть вместо быстрой и милосердной, так что это было вполне в духе Друэллы. Немного подумав, он вернулся в состояние, в которое его минуту назад привело отталкивающее заклинание, то есть, опять свалился на кровать Друэллы и закрыл глаза. Неосторожно, конечно, делать так в ее присутствии, но на вертикальное положение у него не оставалось силы воли.
- Я тебе уже когда-то говорил, что я тебя ненавижу, Дрю?
Да наверняка, нельзя же не признаться в таких глубоких чувствах. Иногда Лестрейнджу в самом деле казалось, что он готов убить Друэллу на месте и едва сдерживает себя от того, чтобы не запустить ей аваду прямо по этой ухмылке. Иногда ему казалось, что она - единственный человек в мире, способный его понять. Иногда то и другое казалось ему одновременно.
- Но, дьявол, ты же права! Дело не в наследстве, конечно. Не в деньгах. У меня есть деньги, на мою жизнь хватит. Дело в другом. Но ты не поймешь. Что тебе имя - ты-то свое скоро сменишь.
Вот поэтому их и сложно было воспринимать всерьез. Женщин, в смысле. Они чаще всего просто не могли понять, а в чем, собственно, проблема. Семья для них как будто бы имела не меньшее значение, но что такое для них семья? Их имя появлялось на совсем другом гобелене, да и то, появлялось как будто бы случайно, и не несло никакой нагрузки. Исключение из этого правила Лестрейндж пока знал только одно, Вальбургу. Иногда ему даже казалось, что если она выйдет замуж, то непременно за кого-нибудь из своих кузенов, но это была нездоровая мысль, честно говоря, но что поделать, если иногда она приходила. Думать себе не запретишь, это другим можно. И все равно, даже Блэк не понимала его полностью, а что уже говорить о Друэлле.
- Скажи, как это - знать, что в своей семье ты так, временно? Что ты скоро просто перестанешь быть Розье?
Её намеки на то, что ее дорогая кузина может потерять ребенка, тоже не радовали. Может потерять, а может и нет. Помочь ей... Родни вовсе не был уверен, что сможет. Нет, он был уверен, что не сможет. Надо было бы попросить кого-нибудь, кто посмелее, но все были сейчас слишком заняты Ноттом, да и разве кто рискнул бы поднять палочку на пусть и не рожденного, но уже Лестрейнджа? Нет, вряд ли. Разве что пообещать что-нибудь очень серьезное, но Родни не представлял, что именно.
- Чего? Кем стать? - Он было приподнялся на локте, но ненадолго: усилие оказалось явно чрезмерным, и Родни опять рухнул на кровать, констатируя спокойным и даже слишком спокойным голосом. - Я не знаю, что делать, Дрю. Это так непривычно, не знать. Но я и правда не знаю.