В Азкабане холодно. Может быть, здесь как-нибудь еще, но когда холодно, ничего другого не замечаешь. Родни думал, что давно избавился от этого страха, но он просто не понимал раньше. Боггарты - всего лишь бессмысленные и безвредные домашние твари, ничего не знающие о страхе. Настоящий страх не может быть снаружи, он всегда глубоко внутри, только и ждет момента, чтобы выйти и напомнить о себе. И он не может исчезнуть. Он сделал тебя тобой, он - неотъемлемая часть души, не будет его - тебя тоже не будет. Поэтому в Азкабане холодно. Поэтому как только устаешь сосредотачиваться на том, чтобы ни о чем не думать, не думать даже о том, что надо ни о чем не думать, где-то совсем рядом, над головой, звучит короткий женский крик и глухой удар, а пол уходит из-под ног, как будто поскальзываешься, но вместо того, чтобы упасть просто зависаешь в воздухе. Еще хуже бывает, когда им удается подловить тебя на этом в короткие мгновения между сном и бодрствованием, когда не успеваешь взять над мыслями и эмоциями контроль, а потом... Слишком сложно избавиться от дементора, который решил позавтракать. Может, кто-нибудь и может. Кто-нибудь, но не Родни.
Тот, кто проектировал тюрьму, был изобретательным ублюдком, он поставил койки в камерах у внешней стены. Первым делом Лестрейндж стал спать на полу, ближе к двери, дальше от дементоров, и это немного помогло, но очень скоро его начал душить непрекращающийся кашель, который начинался вновь на следующую же ночь после того, как местный колдомедик отпаивал его своим зельем. Нет, так по-идиотски, от какой-то болезни, которая, быть может, была даже не магической, он умирать не собирался. Да и для всех этих допросов тоже нужны были силы. Он вернулся на свою койку. Теперь он сделал хитрее. Обманул чертовых дементоров. Теперь он не спал вообще.
Нет, конечно, он спит, но не по расписанию, а тогда, когда этого сложнее всего ожидать, чтобы ни одна летающая сволочь не могла подловить его тогда, когда он не может противостоять. Это немного помогает. Конечно, теплее не становится. Чертовых воспоминаний тоже не становится меньше. И еще все время чертовски хочется спать, а вот есть наоборот не хочется, тошнит постоянно. Но Родни все равно доволен, что оказался умнее проклятых безмозглых тюремщиков, так доволен, что иногда может просто так громко и радостно засмеяться - тогда просыпается и начинает орать кто-то в соседней камере - или долго кричать в небольшое прорезанное в стене окно, что он умнее, он сделал их, а они пусть катятся по адресу, который каждый раз становится все более отдаленным. Вряд ли, конечно, дементоры его слышат. Но все равно становится легче проживать каждый из чертовых дней, которым Лестрейндж давно потерял счет.
Сегодня его разбудили не дементоры. Родни едва ли помнит, как открылась дверь в камеру, кто вошел и какими коридорами его вели, но там, куда привели, оказалось неплохо. Тепло. Здесь тепло. Может быть, что-нибудь еще, но когда только что было холодно, как в аду, всего остального не замечаешь. Он не стал задавать вопросы о том, зачем, куда, для чего. Может быть, настал день суда. Может быть, его собираются выпустить. Может быть, охрана говорила что-то, но он не расслышал. Здесь тепло, Родни забирается на скамью с ногами и опять проваливается в короткий безопасный сон, до того момента, когда замки лязгают еще раз, и в комнате появляется отец.
Так вот, для чего это все, значит. Посещение. Сколько же ему еще здесь сидеть, если посещения разрешили? Или наоборот это значит, что скоро все закончится? Рэндалла, конечно, останавливает преграда. Это же тюрьма, никто не имеет права забывать, где он находится.
- Ты же знаешь, в чем меня обвиняют, - не спрашивает, конечно, отец знает. - Но это же бред. Я не смог бы... не стал бы...
В самом деле, не стал? Родни уверен, что ни в чем подобном не замешан, но чем больше думает - в те моменты, когда не боится думать хоть о чем-нибудь - тем меньше может понять, чем вообще занимался в то время, когда похищение было совершено. Нет, он не забыл, но воспоминания ускользают сквозь пальцы, как будто он играет на них со своей памятью и продувается вдребезги. Слишком многое непонятно. Например, почему он должен был имитировать поездку за границу. Кажется, это как-то связано с делом о похищении. Похищении сквибши, видимо? И при чем здесь Макгонагалл? Почему она, зачем ее похищать? Пытать? Авроры с ума сошли, или нет, нет, они нормальные, есть другое объяснение. Проще. Логичнее.
- Это политический процесс, папа, как с Дореей. Если ты добьешься освобождения, они устроят побег и мне. Или еще что-нибудь похуже.
Он вскакивает со своей скамьи и тоже подходит к невидимой перегородке, но, может, быстрее, чем хотел, а там - прислониться к стене, чтобы удержать равновесие и не отвлекаться. Так можно говорить тише. Никто не услышит, хотя черт его знает, зачем хранить такие тайны.
- Они просто хотят меня подставить. Я должен поговорить с Минервой... с той авроршей. Может быть, она не понимает, что происходит. Она бы не стала врать намеренно, не поступила бы со мной так. Может, она верит, но я поговорю с ней и смогу убедить ее.

Отредактировано Roderick Lestrange (2017-01-30 21:20:25)

Даже странно, как отец не понимает. Это же так просто. Политические процессы - совсем не тот случай, когда важно, есть доказательства или нет. Они найдутся, а если не найдутся, то их заменять громкими словами и вердиктом, который вынесли намного раньше, и не в зале суда, а там, где делают политику. Новому министру нужна всенародная поддержка, а народ лучше всего объединяется против врага - настоящего или вымышленного. А еще новому министру надо оправдать то, что она опиралась на грязнокровок во время кампании, и эти новые назначения. И вот враг обретает лица, и это лицо Дореи Поттер, и это лицо Родерика Лестрейнджа.
Заставить их пожалеть, да Родни тоже всегда любил эту фразу и искренне верил в то, что люди жалеют о сделанном, но они не жалели, они копили свою злобу, копили ненависть, а теперь накопили ее достаточно для того, чтобы выплеснуть на тех, кого считали виновными во всех своих бедах.
- Не только ко мне. До меня был Нотт...
Повисшая пауза неплохо напоминала о том, чем закончил Нотт и отдается незаданным вопросом о том, действительно ли это все случайно и по незнанию. Минерва, может, и неплохой человек сама по себе, но нельзя забывать и о том, кто ее родители и ее друзья. В политике Лича она имеет весьма жирный интерес, и если предположить, что в их планы входит просто физическое уничтожение политических конкурентов...
Глупая, глупая аврорская девочка. Думаешь, получишь сладкую жизнь, когда твой грязнокровка придет к власти по головам таких как ты? Ты могла бы иметь намного больше и в собственных руках, а не в мечтах.
Лестрейндж опирается лбом на невидимую стену, закрывает глаза и говорит медленно и монотонно, как будто читает что-то с листа, написанные кем-то другим слова.
- Я переписывался с ней, и мы несколько раз встречались. Ничего такого, мы говорили о трансфигурации, но, может быть, она просто искала повод, хотела обвинить меня в том, за что потом судили Дорею. Знаешь, может, я иногда высказывался немного резко насчет того, что творят со страной магглокровки, но я, знаешь, верил в свободу слова, - улыбка судорожно кривит лицо. Он открывает глаза и смотрит прямо в глаза отцу. - Наука, на которую я выделял деньги, помнишь? Это через нее я вышел на тех исследователей.
Если бы не надо было искать причину, почему именно он оказался сейчас здесь, Родни, наверно, рассказал бы по-другому. Он рассказал бы много хорошего, нет, правда. Эти встречи были интересными, иногда - захватывающими, даже несмотря на то, что они не были в полной мере полезны, что анимагия так и осталась чем-то недостижимым, ведь для того, чтобы открыть запылившиеся фолианты и начать учиться по ним, нужно слишком много усилий, не говоря уже о лишнем времени: все то, чего у Родни отродясь не водилось. Даже несмотря на то, что она так ничего и не рассказала о расследовании дела Нотта: хотя что она могла сказать такого, о чем промолчал бы Тони?
И все-таки, почему именно он? Подвернулся под руку, показался самой простой жертвой? Или это убийство под оборотным подстроил не аврорат? Или Минерва на самом деле верит в то, что говорит? Почему, черт возьми, он не может вспомнить ни одной детали тех дней? Если бы поговорить с ней, наедине, без свидетелей пока, он бы понял, Родни знает это. А пока что он вовсе не уверен, что очная ставка убедит всех именно в том, в чем он хотел бы убедить.
- Да, но...
"Этого-то я и боюсь", - собирается добавить он, но не рискует сложить мысли в слова, разве что во взгляде можно что-то прочесть, и еще в том, как он нервно растирает пальцы, по тому, как медленно и нехотя рождаются совсем не те слова.
- Кому нужна эта убедительность, когда исход дела давно решен?

Почти случайное упоминание Нотта в контексте как-то странно отзывается в понимании родителя, и тот уже делает вывод, быстрый, если не сказать, поспешный, и имеющий очень сомнительное отношение к правде, как будто от непонимания, даже в самых простых вещах, невозможно сбежать и спрятаться даже в этих проклятых стенах.
- Нет, - разве он это сказал? Нет, конечно нет, слишком хорошо знает, кто и какие роли сыграл в судьбе Нотта, - Разве что запугала его немного, но все равно, она тогда на нем здорово повисла...
Он хочет добавить что-то еще. Объяснить. Так, чтобы на этот раз было совсем понятно. Подробности, это важно, это... стерлось из памяти как будто кто-то провел по доске грязной губкой, вместо того, чтобы использовать магию. Про Нотта теперь осталось одно воспоминание: он умер. И оно уже не болело, только давило немного, как будто застряло между ребрами, но ведь сердцу биться не мешает, и легким - гонять воздух. Так пусть будет. Многое так исчезало или бледнело. И правильно, все, что сохранило контрастность, становилось приманкой для дементоров. Лучше забыть, поэтому он забывает все, что только может.
- Не помню. Может быть, в июле. Или в начале августа. Тогда столько всего происходило... Письма. Если хочешь узнать точно, они сохранились в моей комнате. Пароль... - нет, это Родни, конечно помнит, это он будет забывать последним: тот день, когда отец, может даже не заметив того, может даже не желая того, показал, что доверяет. После этого пароль на тайниках с документами стал одним на двоих. Но авроры не должны слышать, не должны знать. Родни улыбается и смотрит отцу в глаза так, как будто хочет увидеть, что он поймет и без подсказки, что тот день был так же важен и для него тоже. - Ты знаешь пароль.
И опять отец ничего не понимает. Или это Родни ничего не понимает? Может быть, так он хочет помочь? Найти поводы для того, чтобы обвинить Макгонагалл? Но это же бессмысленно, а смысл есть только в одном: Родни не делал ничего, в чем его сейчас обвиняют. Наверно, не делал. Какой бред, разве можно забыть такое? Разве можно неделю пытать кого-то и забыть!
- Нет, нет, нет! Это все не то! Я не знаю, почему я. Я вообще не думал, что так повернется. Я не знаю, что произошло!
Но им наплевать, им всем наплевать, им нужен виновный, а обвинить того, кого они убили - слишком просто. Когда Лестрейндж впервые услышал о том, что аврорат охотится за ним: не из-за сквибши, не из-за грязнокровки, не из-за того митинга, не из-за инферналов или контрабанды, в конце концов - не из-за чего-то, в чем его действительно можно было бы обвинить, а по совершенно нелепому делу, он собирался рассмеяться им в лицо. Только чем дальше, тем меньше хотелось смеяться. Потому что
- Я не знаю, что произошло...
Это как бездна, в это можно погружаться бесконечно, пытаясь понять, вспомнить, сопоставить, но на самом деле, спускаясь все глубже и глубже в темноту, пока под ногами не останутся ступени, состоящие только из недоумения.
ведь я не мог бы сделать этого
а если бы я смог, сделал бы не так
но даже если так, разве такое забудешь
Отец пытается подбодрить. Родни пытается быть за это благодарным. И чувствует, чувствует, как жжет кожу кольцо, которого на пальце давно нет. Но все равно кивает, опираясь лбом на воздух как раз там, где в дюйме от него оказывается ладонь Рэндалла.
- Да, верно. Еще немного, и его решат не люди, - он закрывает глаза: не для того, чтобы не дать прочесть в них что-то, а чтобы не прочесть самому на лице отца разочарование, не сейчас, еще рано. - Знаешь, я никогда не думал, что так хорошо помню тот день, рождество двадцать девятого. Но они заставили меня вспомнить. Каждую секунду. Я не хочу больше вспоминать...
Лестрейндж вдруг понимает, что говорил шепотом, но не понимает, как давно слова перестали быть собой, превратившись в отчаяние и страх. Знает, что выглядит жалко, знает, что не простит себе этого - можно выглядеть жалко перед аврорами или колдомедиками, но не в глазах отца, только не в его глазах - и знает, что забудет об этом, скорее всего, через пару часов, потому что так безопаснее всего, потому что запах гниющих воспоминаний манит стражей так же, как запах гниющего мяса манит фестралов. Если бы можно было просто забыть все, если бы только можно было. Есть способ, но пока что у Родни хватает сил гнать от себя мысли об этом простом выходе. Пока что он еще может думать о другом. И он опять открывает глаза, чтобы спросить, узнать, подменить одни воспоминания другими, может быть, более бесполезными, более безболезненными, если получится.
- Почему Вэл не пришла?

Точно, это все временно. Отец знает, о чем говорит, но Родни знает лучше, лучше понимает, насколько он прав. Временно - это светлая и теплая комната без окон на самой вершине башни. Временно - это недолгое не-одиночество. Временно - это возможность говорить и думать, а не считать минуты. Это все временно.
Не позволять им запугивать? Но дементоры и не пытаются пугать, они лишь заставляют вспоминать, а авроры... Да кто же сможет бояться авроров после нескольких дней здесь? Кто-нибудь знал хоть одного человека, который прошел это место и все еще умел бояться?
- Да, да, они не поверят. Никто не поверит, когда увидят, что я здесь, а тот, в чьих преступлениях меня обвиняют, сделает еще что-то. Хотя нет, он ведь мертв. Но у него мог быть сообщник. И он там, он продолжает творить преступления, а я здесь, я невиновен, нет. Тогда только они поверят, они ведь не смогут отрицать, что я был здесь, верно?
Слова как будто сами рождаются, не проходя через сознание, а Родни и сам не слишком-то понимает, что говорит, но он смотрит на отца и думает о том, действительно ли он верит, ну конечно верит, он ведь все понял, и про пароль, значит помнит, значит, и для него это было важно тогда - доверие, а то, что случилось потом - это вовсе не предательство этого доверия нет, ведь Родни тогда был по-настоящему честен, если бы не был, то, конечно, остался бы, но он ушел, и отец понял, понял наконец почему.
Он хотел бы сказать, что верит, что все будет хорошо, но он не верит, потому что всю веру в такие вот вещи, которые раньше казались простыми и естественными, у него забрали по капле, и ее совсем не осталось. Но ведь никто не забирал знание, поэтому Родни знает. Знает, что отец не позволит им. Кому и что - он не знает, но это и не важно. Это ведь отец, тот же самый, который убил старого Борджина только потому что тот был недостаточно осторожен и согласился на авантюру с тем венгерским артефактом - или он все же был чешский, как странно, но Лестрейндж с тех пор так и не смог вспомнить наверняка. Тот самый человек, который когда-то еще намного раньше тоже сделал свой выбор, и не только свой, ведь именно тогда он и выбрал для сына его единственный настоящий страх.
- Скажи, что ты с тех пор ни разу не жалел об этом.
Родни намертво цепляется взглядом во взгляд отца. Он должен слышать даже если это ложь. Потому что страх - не глупая боязнь холода и снега, конечно, это не более чем оболочка, хрупкая, как корка первого тонкого льда, - но настоящий страх, страх быть ошибкой, подтачивал душу так же, как делали это стражи Азкабана. И слова - наивный, но единственный щит против этой угрозы. Поэтому он должен слышать, даже если ложь - от отца, от Вэл. Не ошибка.
- И я не могу рассказать им. Ты был прав, глупо получилось. Мы и не собирались, все как-то само собой...
Ни один из них никогда не говорил о любви, ведь верно. Это казалось чем-то не то чтобы излишним, но слишком зыбким, неясным, неопределенным, чтобы полагаться на нее. У них было больше, чем любовь, у них была общая цель и магия, тоже общая, такая, цену которой понимали немногие. И Лестрейндж вовсе не жалел о том, что это связало их с Вэл и связало неразрывно, но все равно почему-то верил, что она не сможет не прийти, даже если это запрещено, даже если это невозможно. Особенно если так.
- Я боюсь за нее. И за тебя. Что если они не остановятся на Дорее, Нотте и мне? Не остановятся, пока не уничтожат всех, одного за другим, - Родни обводит глазами временную камеру, как будто эти все уже здесь и покорно ждут своей судьбы, все знакомые лица, все знают, кого должны винить в том, на что они обречены, знают, кто не предотвратил, не остановил, оказался слишком слабым, чтобы сделать это. - Разве не этого хотят грязнокровки? А мы с каждым разом становимся все слабее.
Лестрейндж не хочет быть слабым, не может быть слабым. Лестрейнджи не проигрывают, даже там, где невозможно победить. Но как обойти сыворотку правды? Ведь стоит задать хоть один правильный вопрос, неосторожно столкнуть хоть один камень с вершины этой горы, и это может стать началом конца. Слишком сильно все они связаны друг с другом, слишком многое друг о друге знают.
- Вот это их правосудие. Мерлин, Нотт знал, что делал, когда ел те апельсины.

Просто еще немного потерпеть. Потерпи - родом из детства. Потерпи до конца урока - и тебе больше не придется слушать профессора-зануду. Потерпи до каникул - и ты сможешь заниматься действительно важными и интересными вещами, вместо того, чтобы тратить ценные дни собственной жизни в четырех стенах замка. Потерпи, пока мы не заработаем всех денег и всего влияния в мире - и тогда отец освободится, и вы сможете поговорить. Просто потерпеть еще немного пожирающего душу ада, тошнотворной мути в животе, звенящей пустоты в голове - только и всего.
Но теперь - теперь будет легче. Теперь, когда ему есть что предъявить дементорам. Это не какая-нибудь радость или счастье, которые они бы проглотили даже не поперхнувшись, о нет. Это просто слова, просто звуки, но эти звуки занимают свои места, затыкая зияющие дыры в душе. Это все не ошибка. Вся жизнь - не ошибка. Это выбор.
- Спасибо.
Он кивает и неуверенно улыбается только глазами, не зная, что еще может сказать в ответ на это. Спасибо, что убил бы мою мать и сейчас. Спасибо, что берешь это на себя, не заставляя меня убивать ее снова и снова в каждом из моих воспоминаний. И это намного ценнее обещанной свободы, потому что в этом есть смысл, а Родни, кажется, уже успел забыть, что это такое. Никто не поймет этой благодарности. Никто из тех, кто не был здесь.
Наверно, за это он теперь что-то должен. Но что? Что он может дать отцу, будучи здесь, кроме того, о чем он и говорил только что - защиты? И разве не об этом сейчас говорит сам Рэндалл, убеждая, что именно он сам и должен быть первым, кто позаботится о Вэл? Ведь самое главное, что Родни может сделать для них - молчать, а с этим могут быть некоторые сложности, если ему придется пить сыворотку правды. Это сложно, очень сложно, сложно не то что осуществить, но даже принять, но Лестрейндж смотрит отцу в глаза и кивает на каждое слово с полным пониманием во взгляде. Да, он не позволит никому сломать себя, да, он так или иначе заставит грязнокровок жалеть обо всем: или вернувшись домой, или погибнув во время допроса.
- Да, - он не Нотт, он Лестрейндж. Лестрейнджи не проигрывают, просто не могут проиграть. Только бы страх не просочился в голос. - Я все понял. Вас никто не тронет. Скажи ей, я им не позволю. Я все понял. Когда ты вернешься? Ты ведь вернешься, правда?

Три дня - из прошлой жизни Родни помнит, что это, кажется, совсем не много. Но в этой, новой, все совершенно по-другому, нельзя равнять. Здесь понятие трех дней - это абсолютная абстракция. Что такое эти проклятые три дня, что это значит?
- Три... Сколько я уже здесь?
Наверно, тоже не слишком долго. Еду приносили не так уж и много раз, а кормить, вроде бы, должны регулярно. Сложно сказать, Родни все равно не ест ничего из того, что здесь дают, не может себя заставить. Нет, точно недолго, иначе он должен был бы уже почувствовать голод, ведь так? Странно, что только теперь он задумывается об этом. Невовремя, сейчас не надо задумываться, сейчас надо только успокоить отца.
- Ну конечно. Три дня - это ерунда. Я даже не замечу.
Если за три дня не будет допроса. Сыграй с судьбой в разных командах, проверь, кто из вас раньше схватит снитч. Это весело, знаешь ли. Ну да, знаешь, это не первая твоя партия, но первая, которая дается так тяжело. Почему? Кто знает. Это, наверно, дементоры. Из-за воспоминаний. Стражи Азкабана возвращают худшие из них, но почему же они раз за разом извлекают из памяти только одно? Не то, в котором Родни так глупо ошибается, и направляет непростительное в лучшего друга, вместо ього, чтобы направить его на маггловского ребекнка. Не то, где отец объявляет о новом браке, о новом наследнике. Не то, в котором кольцо с глухим стуком оказывается на столе отца. Не то, все не то. Все было так глупо и мелочно, все эти поводы для ссор, которые даже поводами не назовешь.
Это понимание приходит так неожиданно, как будто обрушивается на его голову гоблинским водопадом в Гринготтс, по дороге к ячейке Лестрейнджей. Тот смывает любые магические эффекты, этот вдруг открывает глаза, в один момент заставляет мыслить ясно, так ясно, как никогда раньше, и так же ясно увидеть смерть в двух шагах от себя, а по другую руку, тоже в двух шагах увидеть отца. Родни хватает воздух, выныривая из-под этого водопада, тыльной стороной ладони стирает со лба, с глаз эту холодную воду, и, стараясь не оглядываться на молчаливую мрачную гостью, которая - он знает - останется с ним теперь надолго, протягивает руку отцу, не замечая, что пальцы давно упираются в невидимую стену.
- Прости, прости, я сделал столько глупостей только для того, чтобы разозлить тебя, чтобы ты заметил, если бы я только мог вернуть все, я бы никогда не повторил ничего, я бы старался, по-настоящему старался, если бы ты смог простить...
Больше ничто не имеет значения. Даже бесконечные три дня. Даже дементоры. Даже то, что Вэл не пришла. Вот разве только одно.
- Здесь так холодно... Почему они не дают мне теплую одежду? - он отшатывается от преграды и на несколько шагов отступает, боязливо оглядываясь через плечо, чтобы не натолкнуться на зловонную полусгнившую даму, которая все еще составляет ему компанию.- Эй, вы, я не стану опаснее для общества, если надену теплую мантию!

Отредактировано Roderick Lestrange (2017-02-24 19:01:37)

Десять. Вся эта жизнь - десять дней, а вовсе не вечность. Осталось еще три. Треть вечности - не так уж и плохо, да? Надо думать о чем-то другом, чтобы не позволять сознанию зациклиться на этих цифрах.
- Я потерял палочку, - думать об этом - не хуже, чем о чем-то другом. Он потерял все. И палочку, - мамину палочку, ты знаешь? Так давно перестал ее использовать, чтобы...
Чтобы? Родни не знает, для чего сделал это. Он не знает, сделал ли это. Помнит, что так и есть, но не помнит, когда принял решение изменить своей первой и единственной палочке, не помнит, на чем оно было основано, и были ли эти основания. Он не помнит момент, когда положил палочку в ящик, не помнит, в какой, не помнит, закрыл ли его паролем или поставил ловушку. Но точно знает, что сделал это. Давно. Попытки выудить из прошлого подробности не приводят ни к чему, кроме головной боли, страха и выхолаживающего душу желания перестать вспоминать, вернуться туда, где тепло и спокойно, туда, где не надо понимать, где можно просто знать. И Родни опять поддается этой волне, позволяя вынести себя на спасительную отмель.
- Ее, наверно, украли. Да, её украли...
Да, ее украли из Лестрейндж-холла, или её украли из Гринготтс? Где бы она ни хранилась, ее украли, потому что на другое объяснение, как и на правду, не хватает сил. Может быть когда-то он задумается, поймет, выяснит. Не сегодня. В другой раз.
Наказание? Родни сначала недоверчиво улыбается, а потом и вовсе заливается беззвучным смехом. Он знает, что заслужил наказание, это так, но примет - любой приговор - только от одного человека в мире. Того, который, несмотря ни на что, опять и опять говорит: "Ты мой сын". Перед ним вина - ему и наказывать.
- Это важно. Что может быть важнее. Наказать... Как они могут наказать меня, если я - Лестрейндж. Я - твой сын.
Теперь все хорошо. Слова сказаны. Наверно, они должны значить, что и Вальбурга в безопасности, несмотря на то, что она знает слишком много о семейном бизнесе, о том, чем женам Лестрейнджей лучше не забивать себе прекрасные головы. Мать его Моргана, он ведь сделал все это только для того, чтобы не позволить отцу обойтись с ней так же, как он обошелся со старым Борджином. Но теперь она в безопасности, она под защитой семьи, она ее часть. Она - это он сам, разве не в этом они клялись друг другу, скрепляя слова чистой кровью? Родни плохо помнит, рука выводила тогда руны, не спрашивая у головы, магия говорила и действовала за людей, которые привычно становились ее проводниками. Но в этом и смысл. Не нужно помнить, достаточно быть уверенным - и он был уверен, что все было сделано правильно. Вэл теперь не менее Лестрейндж, чем он сам, и сможет нести это имя так, как оно того заслуживает. Отец поймет это, хотя, может, и не сразу.
- Я твой сын. И если мне придется, - нет, черт возьми, нет, эту фразу надо начинать не так, иначе ее не закончить. - Что бы ни произошло, ты помни, что говорил это, помни, что ты в это верил.
Теперь все. Если сказать больше, можно все разрушить, ведь сколько раз такое уже было: одно неосторожное слово - и катастрофа. Надо возвращаться. Всего три дня, может меньше. Они все теперь в безопасности. Это был всего лишь несчастный случай.
Лестрейндж возвращается к скамье, садится, опираясь на стену затылком, закрывает глаза.
- Побудь со мной еще немного. Не хочу знать, когда ты уйдешь.

Отредактировано Roderick Lestrange (2017-02-26 18:51:31)