Праздник, посвященный по-настоящему демократическому волеизъявлению и по-настоящему удачному выбору, закончился неожиданно быстро, уступая место совсем не серым, но наполненным напряженной работой будням. Будни давали о себе знать по-разному. Министерство встечало перемены по-разному. Кто-то отказывался от рукопожатия как залога будущего продуктивного взаимодействия, несмотря на идеологические разногласия. Кто-то радостно хлопал по плечу и громко поздравлял с назначением, как будто это было прямо историческое событие, и Нобби старался заставить себя не думать, что именно так это и есть. И все же большая часть министерских сдерживала свои эмоции, какими бы они ни были, и сдержанно улыбались или настороженно кивали в ответ на приветствие так, как будто в кабинете главы Департамента вдруг оказался какой-то незнакомец, от которого кто знает, чего ждать, хотя Лича они знали давно, и Нобби за время работы сделал все от него зависящее, чтобы знали только с лучшей стороны.
Примерно так же, как и с коллегами, дело обстояло с целыми странами. Не все были безумно рады демократизации, внезапно обрушившейся на острова, дипломаты на местах были в работе с головой, но и Личу работы хватало, так что в стенах Министерства он непривычно пропадал с раннего утра до позднего вечера, иногда забывая, какая на улице погода, а окна были плохой подсказкой.
Кроме работы было еще кое-что, чем Нобби считал необходимым заниматься, и что не просто не входило, но и едва ли соприкасалось вс его должностными обязанностями. Как раз такие дела и приходилось откладывать на раннее утро или поздний вечер, благо сердце магичемкой Британии едва ли когда-то по-настоящему засыпало. Одним из таких как раз и было расследование нескольких дел, которые расследовал аврорат. Расследование продвигалось более или менее успешно. К сожалению, авроры не горели желанием рассказать всю подноготную Нобби, но он все равно считал необходимым держать дело на контроле, ну и держал в меру своих возможностей.
Именно для очередного акта контроля он сейчас и направлялся к лифтам. Несмотря на неурочное время, народу в коридорах было предостаточно, а у дверей лифта и вовсе собралась толпа, но уже не вопреки, а именно потому, что хозяйственники считали нужным запускать несколько кабин только в самые жаркие часы, а утром и вечером предпочитали разумную экономию. То есть, так решил для себя Лич, что на самом деле можно было экономить в здании, где все работало только благодаря магии, сказать было сложно, но хозяйственникам виднее. Нобби присоединился к ожидающим. Ждать пришлось недолго, но подъехавшая кабина была почти полной, и никто из спешащих по домам не стремился уступить место новому начальству, и когда места не осталось совсем, а дверь едва смогла закрыться, прищемив чью-то мантию, Нобби все еще продолжал стоять в коридоре.
- Ну что же, - усмехнулся он, нажимая кнопку вызова еще раз, - зато есть надежда, что на следующем поедем комфортнее. Одно дело потерпеть секунду сжатия при аппарации, другое - сжиматься аж пока не доедешь до нужного этажа.
Нет, у него не было присвычки разговаривать с самим собой, но Лич заметилл, что остался ждать кабину не один, а теперь наконец повернулся, чтобы еть случайного попутчика. А когда посмотрел, доброжелательная улыбка дрогнула, сменившись напряженной. Этого человека сложно было не узнать, особенно теперь, когда колдографии его самого и его сына украшали первые полосы едва ли не каждой газеты. Нобби теперь уже сам сдержанно кивнул в знак приветствия и начал внимательно разглядывать циферблат, сообщавший о движении лифта и намекающий, что кабину придется еще подождать.

Уж сколько раз твердили миру, что сначала надо посмотреть, на кого ты растрачиваешь свое дружелюбие, а только потом приступать к растрачиванию. Но нет, это же не для хаффлпафцев. Хаффлпафцы точно знают, что нет безнадежно потерянных в собственной злобе и неприветливости людей, что любого, приложив должные усилия, можно вытащить из этой ямы, и что, конечно, любой мечтает быть из нее вытащенным, даже если не признается. И, конечно, вполне возможно, что Рэндалл Лестрейндж, отец того самого Лестрейнджа, который сыграл, если верить Флавии, которой Нобби верил, весьма неприятную роль в митинге несколько месяцев назад, того самого, которого сейчас обвиняли в том, что случилось с Минервой - так вот, может быть, его отец и был неплохим человеком, и не менее других заслуживал к себе доброжелательного и истинно хаффлпафского отношения. Может быть. Нобби предпочел, чтобы на его пути встретился какой-нибудь другой хаффлпафец, чтобы целиком и полностью переложить за него ответственность за душевное равновесие мистера Лестрейнджа. Но никого другого здесь не было, если, конечно, не рассматривать стремящуюся к нуля вероятность того, что собеседник и сам был выпускником хельгиного факультета. Но... нет.
В ответе Лестрейнджа слышалась досада на весь мир, или даже чувства похуже, главным из которых было ощущение его собственного бессилия перед обстоятельствами. Увы, Нобби не мог посочувствовать: это было бессилие правильное, хорошее бессилие. Оно значило, что закон в этой стране все еще действует, и если даже не все перед ним равны - нетрудно представить себе, какой приговор ожидал бы магглорожденного, решившего таким вот образом протестовать против собрания сильных мира сего, как это сделала Дорея Поттер, например - то общество хотя бы не отрицает саму возможность их ответственности перед законом. Родерик Лестрейндж совершал преступления, и будет наказан, Нобби собирался проследить за этим так же, как собирался проследить за тем, чтобы по делу Поттер был вынесен обвинительный приговор. Рэндалл Лестрейндж мог убиваться из-за этого, но изменить ничего не мог - так и должно было быть.
- Те, кто боятся падений, так и остаются внизу. Если я о чем-то и пожалею, если и буду чего-то стыдиться, то это будут хотя бы мои собственные ошибки и промахи, а не преступления тех, на кого я должен был повлиять, но не смог.
Взгляд выдал бы его, наверно, если бы он сейчас не продолжал рассматривать цифры, по которым передвигалась стрелка. Конечно, Лестрейндж не знал о Кэмпбелле, но смог бы догадаться, наверно, что Нобби вовсе не так уж и уверен в своих словах, как ему хотелось бы.
Вряд ли этот разговор мог привести к чему-то хорошему. Еще после памятного разговора в этих стенах с Маркусом Ноттом Лич говорил себе, что будет сдержаннее, но кого он обманывал?
- Я понимаю ваше состояние, мистер Лестрейндж, но вам стоило бы сохранить свои эмоции для более подходящего случая. Поверьте, их будет предостаточно, я ведь только начал подниматься и, как вы правильно отметили, совершенно не умею сжиматься.

Это мог бы быть просто абстрактный спор, такие приходилось нередко вести в законодательном бюро. Они обычно ничего не значили, и от оппонентов ничего не требовалось, кроме как жонглировать словами и держать себя в определенных рамках. Кое-кто считал, что такие беседы помогают поддерживать тонус и просто развлекают, но Нобби никогда не мог с этим полностью согласиться, может быть потому, что его делом были настоящие дебаты, поводов для которых вполне хватало с его не самыми популярными среди представителей бюро либеральными взглядами, а не это подобие попыток родить истину самым традиционным способом. Но в общем, Лич пережил бы такой поворот, и даже вытерпел бы эту несуразную беседу, если бы противник вдруг не решил перейти на личности. И, надо было бы признаться себе, очень метко, потому и так болезненно. Нобби сжал зубы, чтобы не выпалить то, что первым пришло в голову, и на пятках развернулся к оппоненту.
- Мои соратники не громят дома, не похищают и не пытают людей, не поджигают их и не превращают в оборотней на многолюдной площади. Хотите записать в мои соратники всех, кто не согласен с абсурдным делением людей первый второй и третий сорт по количеству чистопородных предков?
Наверно, это была провокация, как раз из тех, о которых предупреждала Минерва. Наверно, надо было остановиться, вспомнить, в конце концов, о том, что Лестрейнджу действительно, должно быть, пришлось несладко, когда к нему пришли авроры с известием о смерти сына: вот уж точно, никому такого не пожелаешь. Но с другой стороны, кому можно было бы пожелать того, что этот его сын натворил? Того, что натворили такие же, как он? Кому можно было пожелать того, что досталось Милтонам, того, что досталось несчастным магглам, превращенным в инферналов? Пусть даже лично ни один из Лестрейнджей не имел к этому отношения, но отношение имели те, кто плевать хотел на чужие жизни, если на кону стояли их личные интересы. Это было хуже даже... даже хуже, чем всеобщее благо! Как сдержаться?
- Не могу понять ваших претензий. Сообщение не должно было оказаться ложным? Или аврорату не стоило бы держать вас в курсе?
Он знал, что не может позволить себе сорваться, помнил, что он давно не первокурсник, и что не имеет права отвечать быстрым ударом - обычным, безо всякой магии, но метким и сильным, это важно - на любое брошенное в его адрес оскорбление. Но насколько же тогда все было проще! Да и к тому же, это ведь не в его сторону, а очень даже в сторону Минервы. И что делают маги в таких случаях, на дуэль вызывают? Но Нобби растерялся, и момент для дуэли был упущен, поэтому пришлось обходиться тем, что было под рукой, словами.
- Нет закона, который запретил бы вам выражаться как люмпен, мистер Лестрейндж. Но хоть капля гордости у вас должна была бы остаться. Держите себя в руках, хотя бы когда говорите о даме, если на большее вашего воспитания не хватает.

Министерство всегда как магнитом тянуло к себе личностей самых разнообразных, однако те, кто желал не просто заходить сюда гостем, а еще и работать в этих стенах, должны были пройти определенное сито доброжелательности, способности к сотрудничеству, да и просто адекватности. Сито это не было чересчур мелким, а для тех, кто любил считать себя элитой магического сообщества, и мог похвастаться своей фамилией в небезызвестной книжонке трусливого автора, это сито вообще приоблетало характер гостеприимно распахнутой двери, и то, что Лестрейндж в свое время не смог протиснуться даже в нее, было весьма показательным фактом. От него определенно не следовало ожидать вдумчивого диалога, да и просто беседы в полном смысле этого слова. Но от себя-то Нобби этого как раз ожидал, давал же не раз себе обещания вовремя вспоминать о дипломатии, а Минерве еще и на провокации не вестись.
- Напомните мне день, когда большинство здравомыслящих людей признало вас своим лидером и дало право говорить от своего лица.
Нет, эти обещания не были обманом, Лич давал их абсолютно искренне. Ему даже удавалось помнить о них. Но только до тех пор, пока одна из таких провокаций не показывалась на горизонте.
- Я их знаю. Если бы факт знакомства с преступником превращал человека в соучастника, где бы вы сейчас были, мистер Лестрейндж?
Просто дело было в твердой уверенности Нобби в том, что вовсе не вежливые, ничего не выражающие улыбки, не набившие оскомину дипломатические штампы меняют мир. А мир, уж конечно, надо было менять, для этого он и пришел в политику. Так что таким, как Лестрейндж, придется привыкать получать ответные удары во имя справедливости. Так же, как и его родственникам. Эра семейной круговой поруки чистокровных, эра их безнаказанных преступлений подходила к концу, и Лич собирался нести знамя нового времени, чего бы ему это не стоило.
- Аврорат угрожает только преступникам. Поэтому не беспокойтесь, моей семьи это не коснется.
Лифт все еще не ехал. Может, застрял между этажами. Хорошо бы, потому что Нобби ни за что не хотел оказаться в одной кабине с Лестрейнджем. Но и уходить, признавая поражение, не собирался тоже.
А у собеседника тем временем обнаружились пробелы в образовании. Лич хмыкнул.
- Понятным тем волшебникам, которые не только невежественны, а еще и гордятся этим? Тем, которые видят целью своей жизни мешать жить другим? Нет, мистер Лестрейндж, не стану. Такие люди не желают жить в мире, где люди будут уважать друг друга, невзирая на надуманные различия. Ну что же, они и не будут. Они - вырождающийся вид, и, честно говоря, об этом сложно сожалеть.