Обезболивание было очень кстати. Минерве совершенно не хотелось ни экспериментировать на себе с палочкой, к которой она ещё не привыкла, ни искать зелья, ни просить кого-то достать зелья, ни тем более варить эти чертовы зелья. И ей не хотелось брать себя в руки и через силу делать все это по необходимости. Точно не сегодня.
Она последний раз потёрла ногу и коротко кивнула в знак признательности. Работоспособность превыше всего. Но Уркхарт решил, что хочет еще немного поговорить о прекрасной жизни, и наклонился к ней через стол. Минерва тоже к нему наклонилась, хотя вот это наблюдение друг друга глаза в глаза несколько лишало ее решимости.
- Мне нужен кто-то, с кем не нужно постоянно держать лицо, когда мне очень, очень плохо. Жаль, что это не ты, но ты и так уже слишком много для меня сделал, чтобы я могла требовать от тебя еще чего-то. Просто пожалуйста, не надо удивляться, что я почему-то расстроена. Этого будет достаточно, чтобы со временем я все вспомнила. Спасибо, что работаешь над расследованием, я скоро присоединюсь.
Потом она замолчала и откинулась на спинку стула, глядя в стену и пытаясь определить, насколько ужасно то, что она только что наговорила. На ее взгляд, нервные претензии были ничем не лучше нервного смеха, а в смысле последствий даже гораздо хуже, но по крайней мере она высказалась, и ее немного отпустило. Это определенно стоило усилий, которые парой минут раньше потребовались, чтобы относительно спокойно говорить о случившемся. И у нее определенно не было сил, чтобы сейчас об этом пожалеть.
Минерва перевела взгляд на перо, которое, конечно, исправно все записало. Вряд ли стоило беспокоиться об этом, она сомневалась, что Фин позволит еще кому-то увидеть протокол. Хотя ей не нравилось то, что он будет это перечитывать, когда контекст уже исчезнет и останутся только слова на пергаменте.
- Манера речи. Он иногда резко менял тему, перескакивал на что-то неожиданное. Всегда был бесцеремонным, любил неожиданно прикасаться, брать за руку... как будто проверял, последует ли реакция, или контролировал собеседника. Он вообще говорил и делал немало провокативного. Время от времени возвращался к теме превосходства волшебников над магглами, а чистокровных над магглорожденными, но не прямо, а как бы между делом. Ну например, не упускал возможности спросить, не потребовалась ли магглам помощь волшебников, чтобы построить какое-то большое здание... Часто вертел палочку в руках... но это не показательно.
Минерва помолчала, чтобы сконцентрироваться, чтобы вспомнить что-то, что могло показаться Визенгамоту не просто приметой, а приметой, достаточной, чтоб ее рассматривать применительно к Лестрейнджу. Но как внятно и доступно для других объяснить, почему она могла бы узнать этого человека.
- Человек, с которым мы встречались 30 августа, вел себя точно так же. Пока мы просто встречались и болтали, он говорил, что я нравлюсь ему. Потом, когда он требовал, чтоб я превратилась, то повторял, что не хочет меня убивать, уговаривал. Наверное, все это можно подделать, если бы подделывал человек, который хорошо его знал и следил за нашим общением.
Отлично, будет что вспомнить в старости - она нравилась преступнику, который ее пытал и который чуть не убил Арабеллу. Бедный юноша переступал через свои человеческие чувства, чтобы убедить ее позволить ему сохранить ей жизнь. Шекспир бы удавился за такой сюжет.
Минерва очень не хотела говорить того, что должна была сказать, но здесь Шекспиру было нечего ловить. Она не собиралась лжесвидетельствовать.
- Потом, в первых числах сентября, он порой вел себя странно, как будто был пьян. Или как будто пытался произвести какое-то впечатление. Или как будто сходил с ума. Говорил что-то бессвязное, делал непривычные жесты. Я не знаю, как это объяснить. Один раз он сломал мне лапу... прямо руками, - кисть снова заныла там, где была сломана, Минерва потерла ладони под столом. - Это было очень нехарактерно, он никогда не делал без палочки того, чего мог добиться магией. Иногда он снова требовал превратиться, хотя ошейник не снимал. Это бы меня сразу убило, он не мог не знать, но не издевался, это было что-то другое.
Тогда она держала в уме этот вариант как выход, если все станет совсем невыносимо. Или если она устанет ждать и надеяться на спасение. Или если она поймет, что еще немного - и выбор встанет между тем, чтобы выдать семью, и смертью, потому что пытки были ужасными... но Минерва знала, что может быть ужаснее, и в какой-то момент она не сможет их вынести. И тогда она все прекратит разом. Вынужденная мера, но все равно она не могла не думать, как это дико - примириться внутри себя с оправданностью самоубийства. Она никогда не думала, что с ней такое произойдет.
- После тридцать первого были какие-то эпизодические встречи с Лестрейнджем. Короткие, если он не был настроен отвести душу. У меня что-то случилось с чувством времени. Я помню только переломы и ожоги, я мало что понимала, кроме своих ощущений. Не помню, в каком порядке все это было. После каждого раза он отпаивал меня зельями, видимо, это из-за них. Кроме зелий, он почти не давал мне пить, и от обезвоживания... я не могу описать даже то, что помню, это какой-то бред. В комнате, где он меня держал, всегда было тихо, я не слышала разговоров снаружи. Сообщник не появлялся. Лестрейндж ни о ком не говорил в таком ключе, если не считать сообщниками Новака и Хольцера... тех ученых.