Он прибыл домой ночью, а утренние газеты уже пестрили новостью об освобождении наследника Лестрейнджей под залог. Отец, конечно, добился того, что обещал, наверно, Родни должен был быть этому рад. Радоваться получалось плохо. Эмоции по привычке были упрятаны в самые дальние, самые недоступные углы души. По той же самой привычке, которая заставляла его теперь несознательно выбирать место подальше от окон. День прошел пусто. Даже разговора с отцом не получилось: тот с самого утра куда-то отбыл, Родни подозревал, что это потому что теперь он был кому-то крупно должен. Возможно, Блэку. Что потребует крестный за то, что ему было нужно ничуть не в меньшей степени, чем отцу, Родни даже не думал. Сложно было предугадать. Его могла бы остановить Вэл, или, может, не остановить, но хотя бы заставить задуматься, но Вэл даже не соизволила прийти в то ужасное место и поговорить. Может быть, ее бы и не допустили, но разве она хотя бы попыталась? Это, пожалуй, было хуже всего, это заставляло его чувствовать рядом с собой стражей, несмотря на то, что они были за много миль отсюда.
Оставшись дома один - Элейн, как обычно, пропадала в своей редакции - Родни взялся за палочку. Надо было восстановить навыки, слишком уж долго у него не было возможности упражняться. Но палочка не слушалась, в конце концов, она была чужая, не своя, свою давно украли, это он все еще помнил. когда после очередного неудачного паса каминную полку расколола массивная трещина, и комната наполнилась мраморной пылью, заставляя его закашляться до слез, Родни палочку отложил, даже не взявшись исправить ущерб, для этого существовали эльфы. Он взялся за книги, но сложные формулы и их пояснения просто плыли перед глазами, возвращая мысленно в школьные годы, в те редкие мгновения, когда Лестрейндж пытался постичь тонкости, например, астрономии. В общем, затея совершенно не удалась. Когда ему наконец надоело просто слоняться по дому, Родни приказал эльфам приготовить себе ванну. Ванна никогда не помешает после той грязи и того холода, который ему пришлось пережить. В общем-то она и заняла остаток дня, и он собирался лечь спать пораньше, чтобы хоть немного прийти в себя к завтрашнему дню, когда эльф робко доложил, что молодого хозяина хотят видеть. Кто именно хочет, он объяснить не успел, потому что желающий - желающая - уже ворвалась в спальню. В общем, что жаловаться, она имела на это право.
- Под залог, - зачем-то уточнил он, в ответ на не самую уместную радость. Вэл всегда выглядела радостно, когда собиралась кого-нибудь прикончить.
Вопрос о самочувствии поставил его в тупик. Наверно, стоило сказать, что хорошо. Или даже отлично. Так всегда говорили в ответ. Но всегда только тем, кому не было никакого дела до этого самого ответа. Вальбурге могло быть дело. Но если было, для чего она спрашивала? Не понимала, как может чувствовать себя человек после трех недель в компании дементоров? Или двух? Он тогда потерял счет, а потом не захотел уточнять у отца опять. "Как ты" звучало то ли насмешкой, то ли дежурным вопросом перед тем, как перейти к настоящему разговору. Ни на то, ни на другое он сейчас достойно ответить бы не смог, поэтому отделался эхом, которым и раздавались все эти слова в пустоте его сознания.
- Как ты? Я давно тебя не видел и ничего от тебя не слышал.

Ее величество прочла и была этим недовольна. Родни почти укорил себя в том, что не послал ей из Азкабана открытку свободным почтовым дементором.
- У тебя, во всяком случае, был доступ к газетам.
Вэл, как обычно, интересовали только ее собственные проблемы и страдания, которых - она наверняка была в этом уверена - на ее долю выпало невообразимое множество. Какие, например? Папа поругал? Авроры за границу не пускают? Он бросил в сторону Блэк тяжелый взгляд, но тут же отвернулся: не было никакого желания рассказывать ей о том, что бывает хуже и насколько хуже, если она этого не понимала сама.
- Не едва ли. Они считают нас идиотами. Но свадьба и ритуалы здесь ни при чем. Они считали так всегда. И это, чаще всего, было довольно удобно, верно?
Лестрейндж, кстати, и сам не совсем хорошо понимал, зачем устраивать церемонию сейчас, если достаточно просто объявить о браке. Может быть, это было бы эпатажем, но не таким уж и значительным, точно не превосходящим выходки Малфоя или того же отца в свое время. Однако и он, и старший Блэк вели себя так, как будто свадебная суета была не только уже согласована и оплачена, но и так, как будто Родни лично дал на нее согласие. Может быть, раньше он предложил бы Вэл накануне сбежать куда-нибудь, пусть старшее поколение само играется своими игрушками и развлекает гостей. Раньше - но сейчас он практически чувствовал, что у него просто нет запала, чтобы сделать это. Не проще ли перетерпеть, улыбаться и махать репортерам, делать вид, что рад всем родственникам, которых даже в лицо не помнишь? Ты марионетка - так будь хорошей куклой, пока кукловод не потянул за веревку слишком больно. 
- Что здесь такого? Просто повод опять оказаться в светской хронике, а тебе купить свадебную мантию и все такое. Только не говори, что не мечтала об этом с детства, я не поверю.
Он привычно коснулся перстня, который теперь вернулся на палец и был теперь намного тяжелее, чем раньше. Или так только казалось? Конечно, его магические свойства остались при нем, и Родни мог верить и не верить вполне обоснованно, но теперь кольцо стало чем-то большим, чем удобный артефакт. Намного большим, и свойства казались не больше, чем малозначимым приложением. Очередные оковы. Мир оставался тюрьмой, где бы ты ни был - посреди холодного моря или в собственном доме.
Вальбурга подошла и обняла. Лестрейндж обхватил ее за талию и провел пальцем по шее, убираяволосы. Потом наклонился к ее уху.
- Со всем этим ничего не сделать. Открой глаза: я связан бессмысленными обвинениями, ты - обетами, Маркус - саваном, Тони - присягой, Том...
А чем связан Том, знает только Том. Но он уже ничем не поможет в осуществлении давних планов. Родни держал ее аккуратно, но просто так сбросить его руки девушка бы не смогла. Лестрейндж закрыл глаза и начал покачивать ее как будто в танце под музыку, которая слышалась только ему. Хотя нет, ее отзвуки были здесь, отражались в каждом его слове, которые он произносил Вальбурге на ухо медленно и негромко, с кривой ухмылкой.
- Что мы можем сделать? Только ждать. Только смотреть на то, как грязнокровок избирают на высокие посты, а потом, наверно, в министры. Еще мы можем начать здороваться с ними за руку и приглашать на коктейльные вечеринки. Почувствуй благодать нового и прекрасного мира, мира равенства и братства, Вэл! Мы никогда не сделаем того, что хотели, но не плачь, нас заставят хотеть совершенно иного, и мы станем счастливы.

Родни пожал плечами. Ему хотелось бы точно так же, как и Вэл верить, что брак этот не был ошибкой, но он не мог вспомнить ни одного мотива, который возник в его голове, прежде чем брак этот был заключен. Он не знал, почему они должны что-то там праздновать так, как этого хотят отцы, правда не знал. Но он вообще не знал теперь слишком многого, что было связано с последними днями этого лета. Ничего не забыл, был уверен, что помнит все - и все же что-то ускользало. Думать об этом было больно, но и знать, что где-то в голове скрываются ответы на все вопросы, но они недоступны, было больно вдвойне. Это убивало. Иногда хотелось расколоть череп, как ореховую скорлупку, чтобы добраться до ядра, посмотреть, что там, найти, наконец потерянное. Или хотя бы просто для того, чтобы оно не мучило неизвестностью. Вэл, наверно, уловила и это, и ухмылка его стала шире.
- Что ты, - заверил он ее так же тихо, хотя теперь приходилось преодолевать еще и ее взгляд. - До весны я не могу. Вдруг маман родит девочку.
Тогда он опять понадобится отцу. Тогда надо будет достать маску хорошего сына и быть наследником. Раньше можно было бы обойтись и без лишнего притворства. У него на руках были все козыри. Раньше. Теперь он в очередной раз дал обещание, но оно было как будто скреплено по-новому, не непреложный обет, конечно, но едва ли не нечто большее: обет скреплен жизнью, а это обещание, данное под пристальным взглядом дементоров, было запечатано самой душой. Лемтрейндж вдруг подумал - впервые в своей жизни - что это такое, расколоть душу. Или уничтожить. От первого бросало в дрожь. Теперь, когда он знал, как чувствуешь себя, когда душу вытягивают медленно, по кусочку, он едва ли мог себе представить, что может заставить человека пойти на этот шаг. Смерть была смешной пародией на то, что давало бессмертие, но, быть может, те, кто хотел его достичь, не были людьми в полной мере. Второе же Родни даже не пытался представить.     
- Хотя, если авроры станут слишком настойчивы...
Тогда рецепт известен. Родни не мог рисковать, не мог больше ни на минуту оказаться там. Просто не мог.
Он отпустил Вэл и отошел к камину, глядя теперь только в огонь. Все еще можно изменить, к их борьбе еще можно вернуться. Нет, очевидно же, что ничего не выйдет. Они пробовали - и потеряли слишком многое. Они проиграли, а реванш... Для него нужно слишком много сил. И еще - забыть, что бывает, когда проигрываешь.
Да, можно было изменить правила. Это всегда придавало игре особый интерес тогда, когда все еще было интересно. Но куда менять их сейчас. если вся жизнь катилась не по набитой колее, а по самому настоящему туннелю, и любой поворот был уже кем-то предусмотрен. Каждый поворот - поворот даже не к обрыву - в глухое никуда. Черт возьми, даже огденского не хочется.
- И что ты мне предлагаешь? Занять какую-нибудь теплую должность при магглолюбивом министре и до самой смерти пытаться протолкнуть какой-нибудь здравый закон? Благодарю, но нет.

Вот, теперь оказывалось, что он паясничает. И что там еще, обиды? Про первое было даже не смешно, про второе он не сразу понял. Обиды? Если Вэл имела в виду Тома, то это была не обида, а нечто куда большее, только к чему здесь он? Или речь шла о другом? Маман? О Мерлин, Родни вспомнил о ней просто потому что она пришлась к слову, а с тем, что у него должен появиться брат или сестра он смирился - когда, интересно, он уже и не мог вспомнить. Может быть, это произошло не так уж и давно. Может быть, как раз тогда, когда это потеряло значение, как и все остальное.
Когда Вальбурга не обвиняла непонятно в чем, она задавала сложные вопросы. Лестрейндж и сам не отказался бы знать, где та его версия, с которой мир был знаком раньше. Может, она осталась в одиночной камере, там, где надо было спать короткими перебежками, пока твой сон не заметили дементоры. Если так, то очень жаль, вернуться туда даже за самим собой Родни бы не смог. Вальбурга заставила его развернуться, он перехватил ее за плечи, не контролируя, насколько сильно сжимает пальцы и что-то ответил, хотя нет, он не сказал ничего, вслух - нет, ни слова было вставить невозможно в эту тираду. Он все равно отвечал, только никто не мог ни слышать этого, ни понять, кроме, разве что, него самого, но ведь его самого здесь не было, не так ли? Где Родерик Лестрейндж?
- Он  тебе не нужен. Он опасен и убил бы тебя рано или поздно.
Вэл не понимала самых простых вещей. Что Родни вовсе не стремился расставаться с жизнью, которая чаще всего ему очень даже нравилась. Но необходимость - о это ненавистное слово - необходимость маячила на горизонте, и если это будет нужно, если авроры будут достаточно настойчивы, а их методы сильнее, то кому-то придется исчезнуть - или ему со всеми его воспоминаниями, или отцу, Тони, Тому, чтоб он сдох, Поллуксу, Вэл и... Что?
- Что?
Должно быть, послышалось. Должно быть, ошибка. Должно быть, мозги совсем перекосились после Азкабана, и он просто слышит что-то другое, совсем не то, что она говорит, но она повторяет.
- Я не понимаю.
Ложь.
Разве может всякое дерьмо случаться настолько не вовремя? Или нет, это же не дерьмо, это же, вроде бы, радость. Родни еще крепче сжимает пальцы на ее плечах - не собираясь причинить ей боль, вообще не контролируя, что делают его руки. Просто пытается не захлебнуться втом, что творится в его голове, и как за спасительную соломинку хватается за то, за что может ухватиться.
- О чем, черт возьми, ты говоришь?! Какой ребенок? Почему ребенок?
Он точно не знал, как это получилось, но вдруг понял, что прижимает Вэл к себе так же крепко, как только что держал за плечи. Нет, никаких больше иллюзий свободы, свобода - чья-то безумная фантазия, которой их всех связали как будто в насмешку. Все превращалось в цепи, все, что для него было важно - семья, друзья, эта его борьба, теперь вот Вэл и еще ребенок. Или так всегда и было, а сейчас просто наконец открывались глаза? Лестрейндж знал, что должен быть счастлив сейчас, после такой вот новости, ведь это новая ступень, это новое поколение, это наследие, это новый шанс и еще черт знает что, он знал, что должен быть счастлив и это знание скрепляло все цепи кандалами.
- Никто не умрет, слышишь? Они тебя не коснутся, я не позволю. Я знаю, что делаю, ты же сама говоришь, у него всегда были идеи, я знаю, и не позволю им... Пусть все сгорит к дромароговорй матери, ты только погреешь руки около огня. Веришь мне? Веришь? Тогда скажи это, повтори! Пусть все горит, а мы будем танцевать на пепелище! Ты - Лестрейндж, Лестрейнджи не проигрывают.